Русская философия

Н.А. Бердяев

Стр.: [1], [2], [3], 4, [5], [6]

Во-вторых, желанием уберечь иерархический порядок бытия (в том числе и социального) от революционного насилия рационалистической воли, прямо противоположного творчески-духовному преображению "мира сего" в божественный "космос". Пытаясь противостоять хаотическому нигилизму первого года революции, Бердяев находит опору в сакральной онтологии мира, в божественном миропорядке. Социальная проекция этой онтологии, утверждающей принцип иерархического неравенства, дает ему возможность нейтрализовать главный аргумент уравнительной идеологии и практики коммунизма — требование "социальной справедливости". Этот подход нашел выражение в "Философии неравенства" (Берлин, 1923) — книге, от которой Бердяев фактически отрекся в 30-е гг.

В-третьих, Бердяев в этот период еще не развернул основные идеи "Смысла творчества" в последовательную философию экзистенциального персонализма. "Свобода" уже понята как великое до-бытийное "Ничто", сотворческое Богу. Но принципиальный отказ от онтологической философии еще не совершен. "Мир сей" уже осмыслен как "плен", как "злая иллюзия", как "хаос", укрывающий истинное бытие — "космос". Но неискорененный онтологизм не дает возможности вырвать личность из этого плена, придать ей абсолютную (ограниченную в своем свободном выборе лишь Богом) автономию.

В этот период Бердяев особенно остро ставит тему русского мессианизма. Он убежден, что Россия фатально предрасположена к решению эсхатологических задач. Она — вне царства "серединной", буржуазной культуры, ее "душа" разорвана крайностями "апокалиптики" и "нигилизма". И чисто пространственно Россия поставлена в мире как великий "Восток — Запад", составляющий "узел всемирной истории", заключающий в себе средоточие всех мировых проблем и возможность их разрешения (в эсхатологическом смысле).

Падение самодержавия в феврале 1917 г. он воспринял с энтузиазмом, истолковав это как конец "священного русского царства" - "мужицкого" и ничего общего не имеющего с мессианским заданием России. Октябрьский переворот был истолкован им как выявление разрушительного начала "революции" и крах "какой-то идеи, которой была одержима русская интеллигенция и которой она отравила русский народ" (Демократия и иерархия // Рус. свобода, 1917, № 24-25, с. 5).

Брестский мир обозначил для Бердяева гибель "эмпирической" России, но не России провиденциальной. "Идея России остается истинной и после того, - утверждал он, - как народ изменил своей идее, после того, как он низко пал. Россия, как Божья мысль, осталась великой, в ней есть неистребимое онтологическое ядро, но народ совершил предательство, соблазнился ложью" (Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности. М., 1918, с. 12).

Стр.: 1, [2], [3], 4, [5], [6]