Бюллетень. Выпуск пятнадцатый. Из архива

А. Ф. Лосев. «Логика чистого познания» Г. Когена и неоплатонизм

начало §8 §9 §10 §11 §12 §13 §14 §15

16. Резюме всего предыдущего и критика Когенова учения о числе

Теперь мы достигли последней вершины в Логике Когена, которую надо принять во внимание в изложении проблемы числа. Коген начал с критики «мыслительных законов», где рассказал нам «происхождения», «тождества» и «противоречия». Общим результатом этой части Логики, важным для интересующей нас проблемы числа, было учение о знании-бытии как о смысловом становлении, или «порождении», несущем с собою не дифференцированное, но дифференцирующее единство, и пользующееся принципами разделения неразличимого единого, объединения различенного и сохранения этих объединенностей на лоне исходного единства. Далее, Коген перешел к «суждениям математики». Тут, прежде всего, он поставил проблему «реальности». Что это дало нам для разрешения проблемы числа? Оказывается, единство, формулированное выше как активно-смысловой принцип раздельности и тождественности, модифицируется здесь совершенно в новую форму. А именно, «реальность», которую надо строго отличать от «действительности», превращает упомянутый принцип единства и происхождения в бесконечно-малое. Тут сохраняется полностью вся та характеристика «происхождения», которую мы имели выше, но только с одним и единственным прибавлением: этот принцип становится положенным, утвержденным принципом, принципом реальности. Голый принцип происхождения стал бесконечно-малым. Вместо голого принципа единства мы получили самое единство, хотя все еще как некую абсолютную данность в сфере смысла, данность вне различения и самораздельности. И вот, наконец, Коген перешел к тому отделу «суждений математики», который и сам называет «суждениями множественности». Что дает это новое исследование для нашей проблемы числа? Оно дает то, что мы, наконец, пробиваемся к числу как таковому. Бесконечно-малое, как абсолютное единство, не есть число; оно — принцип числа, подобно тому, как «принцип происхождения» был принципом этого самого абсолютного единства, т. е. принципом принципа числа. Теперь мы хотим провести раздельность в недрах этого абсолютного единства, перевести это единство в новую плоскость, так, чтобы оно, оставаясь самим собою, порождало из себя свою раздельность и стало таковой. Для этого мы должны использовать время как то, в результате чего и порождается множественность. И таким образом у нас возникает число как единство множественности, в которое войдет все предыдущее, и «происхождение», и «реальность», и «непрерывность» и т. д. и т. д., но — с одним прибавлением: это будет такое единство, которое не абсолютно, но есть единство множественности.

Усвоивши себе этот ход мысли, мы можем тут немного остановиться. Остается еще один — завершительный — этаж замысловатого здания, построенного Когеном ради решения проблемы числа, а именно, остается «суждение всёйности (Allheit)», заканчивающее отдел «суждений математики». И если мы запомним только что данное резюме, то нам нетрудно будет перейти и к этому последнему типу суждения. Однако, остановимся на короткое время, чтобы отдать себе отчет в том, что сделал Коген для проблемы числа своим «суждением множественности». Ведь, как мы видим, именно тут конструируется понятие числа, и все предыдущее — только подготовка и фундамент. В чем истина и ложь Когенова понятия числа?

1) Прежде всего, совершенно правильно учение о предшествии числу принципа происхождения. Действительно, как бы высоко мы не возносили число в иерархическом порядке бытия, все-таки «принцип происхождения», или, лучше, «происхождение» будет выше. В этом коренное сходство нео-кантианства с платонизмом. В платонизме мы ведь тоже видели, что единое и его потенции выше сущего и выше числа. Когда Коген характеризует свое «происхождение» как тройное единство — отделения, объединения и сохранения того и другого, то эти моменты не могут не предшествовать числу, ибо само число есть не что иное как орудие разделения и объединения. Разумеется, при этом надо иметь в виду то, что было сказано ранее о характере Когеновского «происхождения». Числу предшествует, собственно говоря, то «происхождение», которое выставляет чистый платонизм. Однако, мы уже видели, что Коген кое-что сохраняет из этого платонического понимания.

2) Но вот, в системе Когена мы находим, что числу предшествует не только «происхождение», но и «реальность». В этом позволительно усомниться. Как бы ни анализировать понятия числа и реальности, всегда, по смыслу своему, число оказывается первоначальнее реальности, ибо реальность всегда есть число чего-то, какое-то число, или количество; она уже предполагает число и предполагает ту или иную качественную заполненность его. Правда, надо отметить своеобразие понятия, закрепленного у Когена термином «реальность». Тут, как мы видели, он видит просто бесконечно-малое. Взявши это последнее понятие в точном математическом смысле, мы можем только удивиться, каким образом Коген находит возможным думать, что оно есть «принцип числа», если уже элементарная расшифровка этого слишком краткого выражения указывает не на что иное, как на число. «Бесконечно-малое» ведь есть «бесконечно-малое число». Ради краткости, тут отбросили определяемое и взяли вместо него определение. Но если так, то ясно, что сначала нужно знать, что такое число вообще, а потом уже говорить о бесконечно-малом числе. Сначала нужно дать логический анализ числа вообще, а потом уже переходить к анализу его частных типов. Поэтому, логическое предшествие понятия бесконечно-малого понятию числа вообще — недоказуемо и необоснованно. Однако, сказать так и на этом успокоиться было бы не вполне справедливо к Когену и к его Логике. Мы уже согласились, что «происхождение» раньше числа, ибо оно раньше всего. Есть ли, зададим теперь вопрос, что-нибудь между «происхождением» и числом, или же от «происхождения» логический путь непосредственно ведет именно к числу? Уже заранее чувствуется, что это было бы очень большим скачком. Чувствуется, что нечто должно быть посредствующим между «происхождением» и числом. Коген говорит: посредствующее тут — «реальность», положенность. Если бы Коген говорил только это, с ним необходимо было бы согласиться. В самом деле, число есть нечто положенное, определенное, ограниченное, структурное; «происхождение» же есть такая отвлеченная общность, что в него входит не только все структурное, но и все неструктурное, все вообще сущее и не-сущее, все вообще, чего так или иначе, хотя бы минимально, касается мысль. Все находится под этим принципом. Значит, число отличается от «принципа происхождения», прежде всего, своей положенностью, и, стало быть, положенность есть то среднее, что лежит между чистым происхождением и числом. Но «реальность», по Когену, не есть ведь вещная, или субстанциальная реальность; она и есть не что иное, как положенность в мысли. И тут Коген совершенно прав. Но Коген прибавляет: «происхождение» как «реальность» есть «бесконечно-малое». Тут-то и начинаются наши разногласия с ним. Что такое бесконечно-малое? Если мы не хотим пользоваться техническими и формалистическими определениями учебников, в которых бесконечно-малое определяется в связи с понятиями «уменьшения» и «любой данной величины» (мы ведь еще не знаем, что такое «уменьшение», что такое «величина» и что такое «данная величина», не говоря уже о «любой данной величине»), а хотим дать подлинно логическое расчленение этого понятия, то мы должны сказать, что это есть становление смысла (в данном случае числа), остающееся в недрах самого же числа, т. е. не переходящее во время, ибо математический анализ не оперирует с категорией времени. Такое определение уже предполагает, что мы установили понятие числа, или, по крайней мере, смысла. Значит, Коген, правильно переходя от «происхождения» к «реальности», сделал слишком большой скачок, если сразу заговорил о становлении числа, не сказавши ничего о самом числе. «Бесконечно-малое» — понятие слишком отдаленное от начала логической цепи, и «реальность» не есть просто «бесконечно-малое», хотя, разумеется, и включает его. Тут есть еще кое-что, пропущенное Когеном. Поищем у самого Когена, не найдется ли у него подходящих выражений для фиксации этого более общего результата «реальности», чем «бесконечно-малое».

Коген, как мы помним, говорит не раз, рисуя принцип «реальности», об «абсолютном единстве»[97], противополагая его тому единству, которое является единством множественности. Это — та терминология, которой я бы и удовлетворился; кстати, это «абсолютное единство» весьма плохо вяжется с «бесконечно-малым», несмотря на то, что то и другое берется как существенная характеристика «реальности». Почему «происхождение», переходя в «реальность», делается «абсолютным единством»? Потому, должны мы ответить, что мыслится вообще первая положенность, положенность в первый раз. Говоря о «происхождении» просто, мы ведь ничего не утверждаем и ничего не полагаем; тут мы говорим о разделении и объединении вообще, неизвестно чего, чего-нибудь. В «реальности» мы впервые полагаем и тем самым полагаем нечто, полагаем то, что потом уже можно будет рассматривать в подробностях, т. е. делить и расчленять, делать множественным. Это и значит, что реальность есть абсолютное единство, абсолютное, т. е. выделенное из всякой заполненности, рассматриваемое само по себе, вне всякой качественности, пусть даже чисто умной. Конечно, тут таится и бесконечно-малое и еще много кое-чего. Но, если мы хотим не скакать, а терпеливо проходить все последовательные моменты логической цепи по порядку, то мы должны сказать <далее лакуна в рукописи, примерно десять строк текста>.

Ведь числа и у Плотина и у Прокла до сущего, но — после единого. Единое же у них двух родов — как абсолютная немыслимость и чистое «сверх», не участвующее ни в чем и ни в каком диалектическом процессе, и — как относительная немыслимость, как абсолютная единичность, как начало диалектического пути. Ни первого единства, ни второго единства не знает система Когена, что и понятно ввиду ее недиалектичности. Но Коген знает чистый «принцип происхождения», который не есть ни реальность, ни единство, ни число. Что это такое? Можно его, конечно, понимать как метод осмысления, как внутренний двигатель мысли и т. д. и т. д. Но, переводя на язык Плотина и Прокла, его и нельзя было бы назвать иначе как единым, взятым в его потенции (единым, конечно, второго вида). Если Коген об этом не говорит, то во всяком случае он говорит о самом «происхождении», которое до сущего и до числа, и, значит, остается хотя бы только возможность говорить о предшествующем числу единстве и о числе как среднем между единым и бытием. Не зная никакого иного единого, Коген принужден свою «реальность» называть «абсолютным единством», хотя абсолютного тут нет ничего кроме выделенности из качественных и категориальных заполнений, а настоящая абсолютность была бы там, где действительно нет ничего кроме единого. «Абсолютное единство» Когена, стало быть, есть нечто аналогичное «до-сущему числу» Плотина и «предсущественным единствам» Прокла.

Однако, сравнение с Плотином и Проклом вносит еще одну весьма интересную деталь. Единое, полагаемое в числе до сущего, мыслилось там как потенция. Ведь единого нет нигде, и оно же — везде; и так как оно — не сумма, и не части его порождают, то, при мысли о частях, приходится мыслить его как порождающего части, как созидающего сумму и суммы, т. е., вообще говоря, как потенцию. С этой точки зрения недостаточно было бы говорить просто о едином. Единое есть не что иное, как потенция всего и, прежде всего, числа. Можно удивляться, но Коген заметил эту черту своей «реальности». Что момент потенции содержится в том, что Когену заменило платоническую сверх-сущую единичность, это ясно уже из самого понятия происхождения. Происхождение у него и есть созидание, — потенция. Но ведь тогда и созидающаяся из происхождения реальность должна отражать на себе черты этой потентности и должна сама содержать в себе черты созидания и потенции. Это-то и хотел, по-видимому, отметить Коген, когда существенным признаком реальности стал считать бесконечно-малое. Бесконечно-малое как раз есть такое единство, которое не стоит, не покоится, не есть стационарное единство. Оно, как мы говорили, есть становление числа, или, как говорят математики, оно может стать меньше любой данной величины. Что «реальность» есть бесконечно-малое, это — предрассудок и результат гипноза, но что тот момент этого понятия, который есть чистое созидание и становление (чистое, т. е. до-качественное и даже пока до-бытийное), входит в понятие «происходящей» «реальности», это — совершенно несомненно, и Когену нельзя отказать здесь в точности и глубине философского прозрения.

В итоге, ни «абсолютное единство», ни «бесконечно-малое» не рисуют «реальности» и, стало быть, числа. Абсолютным единством надо было бы называть не «реальность», но — единое как таковое, для «реальности» же оставить название «относительного единства», или «определенного одного», а вместо «бесконечно-малого» надо было бы говорить просто о бесконечной смысловой потенции, не суживая этой последней до столь специфического математического понятия. Все это, как легко сообразить, вполне гармонирует с тем, что выше было сказано о недостаточности и узости самого «происхождения» у Когена, которое он, собственно говоря, не поднимает выше бытия, и которое у него, с точки зрения строгого платонизма, вырастает уже во вне-эйдетической сфере, в сфере под-эйдетической. Не зная ничего выше идеи, Коген помещает число в сферу, зависящую от идеи, а не идею поставляет зависимой от числа. Кроме того, и сама идея мыслится им не как лик, а как гипотезис, как чистая возможность и смысловой метод. Поэтому, правильно усмотревши в числе два основных момента — смыслового становления отождествляющего различения и сверх-смыслового единства, он поместил их в сферу своей идеальности, т. е. туда, где об отождествляющем различении можно было говорить только в применении «гипотетически» становящейся идеальности (тут у него получился «принцип происхождения»), а о сверх-смысловом единстве можно было говорить только в применении к «методу» и «закону» становления этой идеальности (тут у него получилось «бесконечно-малое», которое есть, по его мнению, и «принцип реальности», и «абсолютное единство»). Так исказилась под влиянием исходных предрассудков правильная философская интуиция числа. Если по Плотину мы нашли возможным формулировать понятие числа как единичность («нечто», «сущее») подвижного покоя самотождественного различия, и, кроме того, его необходимо было помещать (в его наиболее центральном и основном значении) между абсолютным единством сверх-сущего и идеей, именно — как раскрывающуюся в идее потенцию единства сверх-сущего, то в настоящем пункте нашего исследования можно сказать, что своим учением о «происхождении» и о «реальности», завершающемся в понятии «бесконечно-малого», Коген уже захватил Плотино-Прокловы понятия единого, единого в его потенциях и самих потенций, несущих с собой раздельность множественного в общем единстве, — хотя он и перенес все эти категории в иную сферу, чем это делают Плотин и Прокл. Казалось бы, тут и можно было бы остановиться. Раз выведено «бесконечно-малое», то тем самым выведено и число вообще, и проблема, казалось бы, решена. Но ни Плотин ни Коген не могут на этом остановиться. И что же тут предпринимает Коген?

4) Кроме «происхождения» (с принципами «тождества» и «противоречия») и «реальности», по учению Когена, в число входит еще момент множественности. Мы знаем уже, как он его получает. Коген берет время; и время как раз оказывается у него тем, что именно и вносит искомую множественность в неразличимость бесконечно-малого. Бесконечно-малое, по Когену, есть не число, но принцип числа. Время есть та раздельность, которая привходя в бесконечно-малое, создает единство множественности, т. е. число, а не просто единство, не только «абсолютное единство». Что сказать об этом учении Когена?

Прежде всего, отметим и здесь здравую интуицию числа, без которой вообще нельзя получить категории числа. Число, видели мы, есть раздельность, т. е. единое и многое. Число, видели мы, есть порождение единого и многого. Число, наконец, есть порождение единого и многого из единого. Это — резюме того, что Коген до сих пор сказал о числе. Но пусть все это так и есть. Пусть мы отметили едино-множественную природу числа, самопорождающуюся как некое абсолютное единство. Если бы число обстояло только так, то мы бы имели, может быть, даже некое количество, от которого совершенно нельзя было бы перейти к другому количеству. В самом деле, пусть мы имеем число 10. Что оно есть некое единство, ясно. Что это есть единство раздельного, раздельных единиц, ясно. Что это раздельное единство есть результат некоего мысленного полагания, созидания, — также не вызывает никаких сомнений. Но ведь и всякое число есть единство, единство раздельности и мысленное становление, или созидание. Чем же отличается 10 от 11 и от 9? То, что мы говорим о единстве раздельности и даже о том, что в данном случае едино-раздельность, едино-множественность есть нечто индивидуальное, есть единичность, — ровно ничего не говорит о различии десятки от девятки. Девятка тоже обладает всеми этими качествами. Чего же тут не хватает? Не хватает определенного числа полаганий, определенных размеров продвижения по числовому ряду. Надо, чтобы мы не только отличали одно полагание от другого, но чтобы, произведя определенное число полаганий, остановились и сказали: здесь остановка, и мы не движемся тут ни вперед, ни назад. Число — индивидуальность, единичность, «абсолютное единство» (Коген). Но надо, чтобы оно было индивидуальностью не просто порождаемой или самопорождающейся, не просто индивидуальностью едино-множественного, «самотождественного различия», но и — индивидуальностью «подвижного покоя». Необходимо, чтобы число 10 указывало на пройденный мыслью путь, начиная с единицы, т. е. чтобы можно было как внутри самой десятки переходить от одного пункта к другому, так и выйти за пределы десятки, к 11, к 12 и вообще к любому числу. Без подвижного покоя число не есть число, а действительно некая неразличимость или только простая возможность числа, простая возможность подлинной раздельности. Поэтому, есть несомненный резон в Когеновой характеристике бесконечно-малого как «абсолютного единства». Хотя это и не подлинное абсолютное единство (ибо таковое уже на самом деле и насквозь было бы чуждо всякой раздельности), но все-таки оно — такое единство, которое отнюдь не есть единство подлинно раздельной множественности и, след<овательно>, определенная индивидуальность этой едино-множественности. Бесконечно-малое, конечно, содержит в себе раздельность, как и Плотинова потенция неразличимого первоединства содержит в себе и несет с собой раздельность, так <как> иначе была бы уже чистая апофатика. Тем не менее, в бесконечно-малом раздельность дана смутно, сплошно, как неразличимая потенция различимости; это — не раздельность, но — становление раздельности, созидание едино-множественности. И надо еще осуществить эту потенцию, произвести в ней не реальные разделения, которые она несет с собой, но которых не выявляет. Множественность дана в ней так, что все раздельные моменты, из которых она состоит, даны становящимися, т. е. сплошь текучими и безграничными. Дифференциал не есть ведь конечная и определенная величина. Это — величина, но такая, которая бесконечно-мало отличается от нуля, и в какую бы бездну приближения к нулю мы не устремлялись, мы никогда не схватим ее как некую вещь, никогда не ощутим ее в ее законченности. Это — как бы туман и воздух, который никак не схватишь и не охватишь руками. И если он, этот туман и уходящая в бесконечность мгла сами себя не оформят как некую определенность, сами по своей сущности не окажутся уходящими в бездну, — бесполезно и стремиться охватить неохватнее. И вот, в постулировании этого нового момента, который бы произвел во мгле бесконечно-малого искомую раздельность, который бы произвел здесь осмысленно-раздельную множественность, — в этом Коген прав. Между бесконечно-малым и числом (беря то и другое как в его понимании, так и поднимая то и другое в сферу высшую идеальности) необходимо лежит момент покоя, устойчивости и притом покоя, образовавшегося, конечно, в результате движения, ибо надо, чтобы в недрах бесконечно-малого мысль раздельно прошла от одного пункта к другому и где-то в определенном месте остановилась. Нужен подвижной покой, а не только алогическое становление, пусть оно совершается по-Плотиновски сверх-сущно, или по-Когеновски — сущно, идеально. Несомненно, эта именно логическая интуиция числа руководствовала Когеном, когда он привлекал для конструирования числа категорию времени. Во времени он видел тот подвижной покой, который должен производить раздельность в недрах «бесконечно-малого». Время создает, по его учению, ту множественность, без которой нет числа, ту новую множественность, которая не есть уже только неосуществленный принцип множественности, какое-то становление неизвестно чего, неизвестно какого количества полаганий, но — реальную, осуществленную множественность, которая ясно говорит, сколько именно было полаганий, и что получилось в результате этого становления самотождественного различия в единстве сущего.

5) Но прав ли Коген в том, что он привлек для этих целей именно время? Что для числа нужна идея подвижного покоя, это мы считаем доказанным. Что именно эта интуиция подвижного покоя в числе толкала Когена ко времени, в этом легко убедиться всякому, кто внимательно проштудировал его Логику. Но отвечает ли время на запрос его логической интуиции, и есть ли оно то самое, что подлинно создает числу его подвижность в покое? На это надо ответить вполне отрицательно.

Число есть сфера, если не сверх-смысловая, то во всяком случае смысловая, не ниже смысловой. Когда мы мыслим число, мы мыслим нечто чисто смысловое, не переходящее ни в какую подчиненную сферу. Счет 1, 2, 3, 4 и т. д. и все операции над числами имеют природу совершенно вне-временную. Нелепо думать, что, если для нашего субъекта необходим известный промежуток времени, чтобы счесть то или иное количество, то этот промежуток необходим и для самой значимости числа. Раз мы ищем логическую природу числа и число понимаем не в прикладном, но в его чистом виде, то мы должны для этого таковые же категории и привлекать, т. е. логически-вневременные и чистые. Время есть нечто, что возникает уже при наличии готового смысла и, стало быть, числа. Не может быть временного, если нет ничего вневременного, между тем как это последнее вполне мыслимо и без примышления первого. Нельзя становиться и только становиться. Становление предполагает, что есть нечто, что именно становится. Чистое становление немыслимо и неохватно. И время, как тоже некоторый вид становления, уже предполагает не-становящееся, не-алогическое, т. е. логическое, смысл, вневременность. Время можно оценить и констатировать только тогда, когда в его сплошной и неразличимой текучести оказываются некоторые неподвижные и раздельные точки, могущие послужить пределом и принципом счета во времени. Чтобы было время, необходимо его оценивать, считать. А чтобы считать, надо сначала иметь число, ибо раз нет числа вообще, то нет его и в частности, т. е. в том реальном применении его в иноприродной среде, которая создает счетную множественность времени. Время — не число, но становление числа, и в нем диалектический синтез чистого числа с иноприродной, меональной текучестью его в инобытии. Можно ли, после всего этого, базировать понятие числа на понятии времени? Конечно, нет. Не число определяется через время, но время — через число. Время — подчиненная категория, возникающая как диалектическая инаковость числа; и надо сначала знать, что такое число само по себе, чтобы потом говорить о той меональной его модификации, которая и есть время. В числе у Когена не хватало подвижного покоя. И вот, он находит этот последний во времени.

Тут двойная нелепость. Во-первых, время, как мы говорим, само впервые получает определение через число, и Коген, оказывается, одну неизвестность определяет через другую. Во-вторых же, в этом самом существенном пункте своей философии числа он обнаруживает полную беспомощность в различении становления и движения. Для теоретика математического анализа и для суеверного поклонника понятия бесконечно-малого это совершенно скандальная история. Пусть этого не понимают спиритуалисты, метафизики и всякого рода натуралисты, им же несть числа. Но Коген, так остро и болезненно выдвигающий бесконечно-малое, в отличие от всякой конечной величины и конечного числа, этим свои смешением обнаруживает, что и бесконечно-малое, в сущности, он не может описать во всей его логической природе. Это смешение — удел всякого недиалектического мышления. Большинство, считающих себя философами и историками философии, не понимают, что становление есть сплошно-текучая и неразличимая инаковость смысла, а подвижной покой есть раздельно-устойчивая подвижность внутри не-становящегося, стационарно данного смысла. Если реально согласиться с Когеном в том, что число подлинно почерпает свою логическую значимость из стихии времени, то получилось бы, что число сплошь и непрерывно течет, становится, меняется. Вместо той смысловой текучести, которая есть в бесконечно-малом, мы получили бы новую текучую сплошность, уже над-смысловую, временную, которая решительно никакой раздельности не внесла бы в это бесконечно-малое, и оно ни в каком случае не стало бы тут числом. Другими словами, число и вся математика поплыла бы в алогическом потоке времени, и нам не за что было бы ухватиться в этом потоке, чтобы одно отличить от другого, и чтобы начать считать. Никакое вычисление, никакая формула не были бы возможны, но все потонуло бы в океане сплошного становления и неразличимости. Таким образом, время не дает того момента подвижного покоя, которого не хватало Когену в его прежнем определении числа; оно заводит его в такую сферу, которая сама уже предполагает готовое и осмысленно-завершенное число.

6) Однако, все эти наши возражения возможны только потому, что мы время понимаем так, как считаем нужным его понимать, а не так, как о нем учит Коген. Если же мы вспомним, какое, собственно говоря, логическое содержание Коген вносит в понятие времени, и вспомним также наши возражения относительно логизации им времени, то получится довольно любопытная картина борьбы крупнейшего мыслителя с препятствиями, поставленными им самим себе же самому. Именно, число получает свою множественность, или единство множественности (вместо «абсолютного единства») или, как мы выражаемся, свой подвижной покой, — от времени; время же трактуется, в свою очередь, как предвосхищение, т. е. в сущности опять как объединение раздельного, т. е. как чисто-смысловая операция, т. е. как вневременная сфера, т. е. как смысл и число. Мы можем уступить Когену в одном: раньше «антиципацию» мы истолковали как отождествление, т. е., по-нашему, как самотождественное различие; теперь мы согласны допустить (невзирая на туманность самого термина), что тут отмечается движение одного пункта к другому, которое вместе с тем и содержит в первом пункте этот другой, т. е. что по-нашему, тут имеется в виду подвижной покой. Но и от этой уступки дело не поправится, ибо никак нельзя понять, причем тут время. Не хватает момента подвижного покоя. «Антиципация», предположим, дает ее. Получается полное число. Но причем тут время? Толкуя о времени, Коген все равно ничего реально о времени не говорит, ибо не учитывает и не понимает самой стихии времени, алогического становления, а дает такую характеристику, которая подойдет ко всякому чистому смысловому бытию, к идее. Конечно, время должно быть осмыслено и определено в его идее. Но под именем времени дается у Когена не идея времени, а просто идея, чистая идея или момент в ней, но момент опять-таки чисто идеальный. Так обнаруживается в результате, что не дано определения ни времени, ни числа, хотя исходные логические интуиции числа у Когена вполне правильны и достаточно четки.

7) Таким образом, вместо монолитной формулы числа как потенции сверх-сущего, переходящего в сущее, т. е. как потентно-энергийной единичности подвижного покоя самотождественного различия, Коген, под влиянием математически-естественнонаучного суеверия, дал эту же самую классическую платоническую формулу, но — растянувши и разбросавши отдельные ее члены по тем областям, которые с самого начала были милы его сердцу, и которые он только и мог понять и удержать в своей системе. Единичность — сохранена у него в виде общего учения о сознании и предмете как о единствах, так что и «бесконечно-малое» и «реальность» и «число» трактуются им как разные типы единства. Единое как потенция единого — получило у Когена выражение в учении о «чистом происхождении», а положенность его в качестве основания всякого бытия — в учении о «бесконечно-малом» как принципе. Самотождественное различие отмечено им уже в сфере «принципа происхождения», ибо последний и трактуется как сохранение объединенной раздельности; кроме того, черты потребного для числа тождества и различия захвачены в понятии «антиципации». Все, что надо для логической конструкции числа, у Когена имеется. Но отсутствие диалектической ясности в связи категорий и идолопоклонничество перед математическим анализом и механикой привело к тому, что сверх-сущее единство было сведено почти к нулю, потенция получила вид после-идеального и только идеального осмысления, логический подвижной покой идеи был спутан с ее алогическим становлением, логическое самотождественное различие идеи было втиснуто в недра «происхождения» (платонически, в «потенцию»), а самое число померкло и повисло между беспредельной тьмой «бесконечно-малого» и алогической сплошной текучестью времени.

Таковы бедствия суеверия, фанатизма и ослепления мысли, принужденной работать под тяжелым гипнозом скоропреходящего вероучения эпохи.

18. <без названия>

Тут мы можем вновь вернуться к изложению философии числа у Когена, закончивши ряд необходимых замечаний в целях выяснения смысла и ценности Когеновых логических формул числа. У Когена, в интересующее нас области Логики, остается еще одна проблема, которой Коген венчает все здание своего учения о числе. Это — «суждение всёйности» (Allheit)».

<на этом рукопись обрывается>

Примечания

В предыдущем, 13-м выпуске нашего Бюллетеня за 2011 г. была начата публикация главы «"Логика чистого познания" Г. Когена и неоплатонизм» — заключительной из состава большой, частично сохранившейся в рукописи работы А. Ф. Лосева под условным (дано публикаторами) названием «О единстве онтологии». Рукопись не датирована, вероятнее всего, ее следует относить к первой половине 1920-х годов.

Завершаем данную публикацию. По возможности реконструированы библиографические сноски: номера их проставлены автором в рукописи, но сам текст сносок отсутствует. При публикации во всех случаях сохранялась орфография оригинала. Подчеркивания в рукописи переданы при публикации курсивом. Немногочисленные конъектуры помещены в угловые скобки вида < >. Использование прямых скобок [ ] в ряде цитат принадлежит автору.

---

97 <...>

начало §8 §9 §10 §11 §12 §13 §14 §15

К содержанию Бюллетеня

Из архива

Вы можете скачать Пятнадцатый выпуск Бюллетеня /ЗДЕСЬ/