Бюллетень. Номер восьмой.

Наши публикации.

Милан Узелац (Сербия)

Каково предназначение философии?. Страница 3.

Стр.: [1], [2], 3, [4], [5], [6], [7]

Но, возвращаясь к годам моей учебы в университете...

Студентов философии в мое время было немного. На факультет принимали ежегодно 40 человек, но реально на нашем курсе было не больше двадцати. Все мы были выходцами из небогатых семей. А еще всех нас объединяло одно – практически все мы изучали как иностранный язык русский. Как выяснилось в дальнейшем, это был большой минус, сужавший возможности изучения философии. И если кто-то из нас говорил профессору В. Корачу, который преподавал нам немецкую классическую философию, что знает русский язык, он непременно возмущался: «При чем здесь русский язык, я вас спрашиваю, какой иностранный язык вы знаете?». Правда, о тогдашней русской философской литературе я не знал много. Библиотека регулярно получала журнал «Вопросы философии», однако эти тексты не вызывали у меня особого интереса и не будили философское вдохновение. Но, справедливости ради, я должен сказать, что моя первая семинарская работа по логике называлась «Проблема индукции в современной советской логике». Что я мог тогда там писать – не могу вспомнить…

И если первым живым русским, с которым мне первый раз в жизни пришлось разговаривать, был Виктор Шкловский, приезжавший с лекциями в Белград, то первым «настоящим» живым русским философом, о котором я услышал, был Алексей Лосев. Но о Лосеве я узнал не от своих профессоров на факультете, а от доктора филологии Джорже Трифуновича, тогда доцента, который преподавал древнюю сербскую литературу на филологическом факультете Белградского университета. Я часто встречался с ним в библиотеке Сербской академии наук и искусств. Трифунович в то время регулярно посещал Советский Союз, бывал в Москве и Ленинграде, дружил с Дмитрием Лихачевым и Никитой Толстым. Его братом был Лазарь Трифунович, наиболее известный в Сербии (и поныне) историк искусств, у которого я восемь семестров изучал историю искусств и лекции которого были лучшими из тех, которые я слушал за все мои годы учебы. Встреча с Лазарем Трифуновичем произошла потому, что уже на первом курсе я решил заниматься эстетикой.

Так вот, Джорже мне сказал: «Знаешь, там, в России (а Россия всегда для нас была связана с представлением о чем-то бесконечно далеком), есть один человек – с шапочкой на голове – он знает философию. Без его текстов и комментариев греческую философию понять нельзя». Это я увидел, когда мне удалось купить первую часть «Эстетики эллинизма». Никаких других книг Лосева я тогда не нашел – может быть, потому, что не знал о них, и что никто не обратил мое внимание на его книги… Вероятно, мои учителя никогда не советовали студентам читать те книги, которые они сами читали – такие тайны ремесла… Но это я понял позднее, и твердо решил не следовать в своей работе этому принципу…

После защиты дипломной работы на тему о месте поэтического искусства в философии Платона и окончания университета в 1974 г., я поступил в аспирантуру по специальности «эстетика». Одним из приемных экзаменов был иностранный язык (которым не мог быть русский язык), так что мне весьма пригодились мои двухлетние вечерние занятия на курсах немецкого языка.

Надо сказать, что в 23 года меня приняли в Союз писателей Сербии как успешного и перспективного молодого поэта. Это открывало для меня профессиональную поэтическую карьеру, и я искренно верил, моя жизнь – это поэтическое творчество. Поэтому я отказался от предложения Норберта Хинске, который в 1975 г. преподавал в Трире философию Канта и пригласил меня перейти к нему в аспирантуру.

Однако через пять лет занятий литературой я решил все начать сначала, вернуться к философии и серьезно и основательно заделать пробелы, которые остались после учебы в университете. Грех обвинять alma mater, но система обучения философии была далека от совершенства… К этому времени я уже защитил магистерскую диссертацию и стал докторантом, однако не в Белграде, а в Загребе. Эти перемены в моей жизни не привели меня к депрессии, поскольку я знал высказывание Эдмунда Гуссерля о том, что человек в философии всегда находится в положении начинающего, он всегда стоит в начале философии и философствования. Но он сказал это, имея в виду себя самого. Ну если это так, – подумал я, – и великий Гуссерль всегда был в начале пути, то могу и я попробовать начать все заново. Так я подвел черту под десятью годами жизни и поисков себя.

Одна из последних семинарских работ, которую я написал в университете, была посвящена работе Гуссерля «Философия как строгая наука». Размыслив, я решил снова обратиться к проблемам феноменологии и восполнить пустоту в своем философском образовании, поскольку после университета о феноменологии у меня были весьма поверхностные и туманные представления. Сегодня я часто повторяю, что все, что я сделал в философии – это одно большое примечание к той неудачной студенческой работе, которым я хотел бы извиниться за то, что позволил себе весьма легкомысленно и неподготовлено отнестись к столь значительному явлению в философии.

Стр.: [1], [2], 3, [4], [5], [6], [7]

• Наши публикации

• Содержание бюллетеня