История домов в воспоминаниях жителей Арбата

Ирина Игоревна Стин. Большой Афанасьевский переулок, дом №3. Страница 2.

Стр.: [1], 2, [3], [4], [5], [6], [7]

Всякое событие в доме он отмечал парадной формой — белый фартук и бляха. Он торжественно становился в воротах и оповещал каждого входящего: «Так что... Агриппину Лексевну свезли!» — «Куда?» — «Так что — у крематорий!» — «Боже мой!»

Иногда, когда не хватало на бутылку, он приходил и говорил «Так что, Ирочка, купил метло. Новое». — «А, Тихон Васильевич, понимаю — несу». И давала немного денег. Как я уже говорила, в большом доме жили стальпроектовцы. А в особняке доживали потомки хозяев и, конечно, ещё многие, принесённые ветром переустройства. Если раньше в доме жила семья владельцев, то теперь в каждой комнате обычно ютилась семья, не имеющая отношения к дому. Приехали Бог знает откуда — и зачем? Прописались — и, пожалуйста, равноправные жильцы! Не ваши предки строили, не ваша родня обживала... Кто вы такие? Зачем припёрлись и почему захватили чужое? Страшно вспомнить, как в каждой комнате умещались семьи, по коридору носились дети, в кухне толпились у плиты (тогда ещё — дровяной) стирающие, варящие, жарящие женщины. Двор и кухня были завешаны бельём, характерная вонь кипящего в баке белья заполняла окрестности. По стенам кухни и коридоров висели тазы и корыта, все пространства крест-накрест перекраивали бельевые верёвки. В сортир бывали очереди, потому что нельзя же одним кабинетиком обслужить, иногда до сорока человек! Так, безобразно и будто бы естественно, пробиралась эта новая жизнь, хозяйкой заступая в разорённые чужие гнёзда! Всё-всё было дико, глупо и противоестественно. Разрушался заведённый порядок, взамен которого приходил новый быт — «коммунальный»: теснота сразу стала узаконенной нормой, пристально следили за тем, чтобы не было «излишков», и почему-то 3-5 метров на человека — это правильно, а вот шесть или больше — нельзя! Существовало понятие «самоуплотнение». Это когда вас обязывали, «предлагали» самоуплотниться, т.е. отдать часть своей площади соседу или вновь прибывшему идиоту.

Вот характеристики жизненных представлений: во дворе дети поссорились, подрались, разревелись. Из окон высовываются матери, бабушки.
Наши, т.е. коренные, кричат:
— Ты что плачешь? Что с тобой?
Новозаселенцы кричат одно:
— Кто тебя?!

Враждующий и враждебный люд был долго заметен даже внешне. В переулках их было легко узнать по «ненашим» лицам. Культура ещё никак не коснулась их своим крылом. Но это отдельный и очень важный рассказ о вытеснении и угасании культурного круга обитателей коренных и подлинных наших чудесных Арбатско-Пречистенских переулков. Наконец появились первые детекторные приёмники с наушниками, потом «тарелки» из чёрной бумаги — первое радио. И тут началась война. Мгновенно смели продукты, начались очереди за хлебом, началась эвакуация целых предприятий и просто жильцов (мама меня спрятала, чтобы не увезли без неё). Завыли сирены, зазвенели зенитки, забухали бомбы. Тревоги не успевали отменяться, как объявлялись снова. Земля и здания тряслись, взрывы окружали со всех сторон, во двор шмякались осколки.

Мы бегали через двор из особняка в большой дом, где под подвалом был ещё подвал, без окон, весь уставленный стеллажами — по-видимому, для историй болезней. И неожиданно эти стеллажи послужили нарами, на которых мы проводили время во время бомбёжек. В особняке жила Мария Александровна Харазова, урождённая Туманова. Она была очень образованная дама, армянка, миллионерша, бежавшая из Тифлиса после знаменитой турецкой резни 1915 года. Говорили, что с ней приехала её горничная, которая была так напугана событиями (а её тогда переодели мальчиком), что навсегда осталась в мужской одежде и называла себя в мужском роде. Я её уже не застала, но Марию Александровну помню прекрасно.

И вот, когда мы сидели в бомбоубежище на этих самых нарах, в полной темноте, притихшие между ударами и, дрожа, слушали упорный зуд самолёта, вдруг раздавался светский голос Марии Александровны:

— Скажите, душка, как Вам кажется — это разрэдчик или бомбёр?

Разрэдчиком она, вероятно, называла самолёт, который уже разрядился, а неподражаемый, с французским прононсом «бомбёр» — очевидно, тот, который летит нас бомбить. Гулко ухая, падали бомбы, лупили зенитки, всё дрожало, и все мы, подавленно-подчинённые обстоятельствам, ждали облегчения. Когда, наконец, усталые, с термосами, одеялами и подушками, детками и стариками выбирались на свет Божий, чтобы идти по домам, т.е. по квартирам (комнатам).

«Много, друг Горацио», слишком много пало на детские плечи и душу, и память.

Стр.: [1], 2, [3], [4], [5], [6], [7]

• История домов в воспоминаниях жителей Арбата

• Память Арбата

• Арбат