Бюллетень. Номер восьмой.

Из архива

А.Ф. Лосев

Эмпиризм и наука. Страница 6.

Стр.:[1], [2], [3], [4], [5], 6, [7]

Чьей милости должен я добиваться и чьего гнева страшиться? Какие существа окружают меня и на кого я оказываю хоть какое-нибудь влияние, или кто хоть несколько влияет на меня? Все эти вопросы приводят меня в полное замешательство и мне чудится, что я нахожусь в самом отчаянном положении, что я окружен глубоким мраком и совершенно лишен употребления всех своих членов и способностей» (246–247). Все это очень ценные признания, делающие Юму несомненно крупную честь. Но оставалось сделать одно – признать самодостоверность и правоту самой для себя так же и противоположной интуиции, т.е. интуиции цельности «я» и конкретного самосознания его в его тождественности и субстанциальности, – и тогда Юм был бы безупречен. Но Юм слишком ослеплен своими интуициями и не понимает, как можно жить и без скептицизма, не доходя до такого состояния, когда он «чувствует готовность бросить в огонь все свои книги и бумаги и решает никогда больше не жертвовать удовольствиями жизни ради рассуждений и философии» (247). Юм думает, – не аргументируя, – что его путь узкого эмпиризма – единственный путь.
Тут та же картина, что и у Локка. С самого начала человек убежден, что «все наши идеи, или более слабые представления, суть копии с наших впечатлений, или более живых представлений» («Исслед<ование о> челов<еческом> разум<ении>», пер. С.И. Церетели. СПб. 1902, стр. 18). Приводятся два аргумента, из которых первый повторяет лишь то, что требовалось доказать (всякая ведь интуиция только так и может поступать): «когда мы анализируем наши мысли или идеи, как бы сложны и возвышенны они ни были, мы всегда находим, что они могут быть сведены к простым идеям, скопированным с какого-нибудь предыдущего чувства, или ощущения» (там же); второй же аргумент сводится к тому, что «слепой не может составить себе представления о цветах, глухой о звуках»; «возвратите каждому из них то чувство, которого он лишен и, открыв новый вход для ощущений, вы в то же время открываете дверь идеям, и человек уже не находит труда в представлении соответствующих объектов» (19). Оба аргумента есть просто настойчивый крик узко-эмпирической интуиции: я, я, я! Она хочет взять как бы громким криком, и в этом вся аргументация. Не удивительно, что раз философ стал на такую точку зрения, то он придет и к тому, что все не-чувственное – неясно, и к тому, что сущность веры – в ясности и силе идей. «У нас есть положение, которое не только само по себе, по-видимому, просто и понятно, но при надлежащем применении может и всякий спор сделать столь же ясным, и вполне изгнать тот непонятный язык, который так долго господствовал в метафизических рассуждениях, только компрометируя их. Естественно, что все идеи, а в особенности отвлеченные, слабы и неясны: ум не твердо владеет ими, они легко могут быть смешаны с другими сходными идеями, а если мы часто употребляем какой-нибудь термин, хотя и без точного значения, мы очень легко способны вообразить, что с ним связана определенная идея. Напротив, все впечатления, т.е. все ощущения, как внешние, так и внутренние, сильны и живы; они гораздо точнее разграничены и не легко впасть относительно их в ошибку или заблуждение» (21). Удивительно это упорство каждой интуиции. Раз заявивши эту позицию, Юм проводит ее решительно во всем. Ясно тогда становится, что «мнение или вера могут быть вполне точно определены как живая идея, связанная отношением, или ассоциированная с наличным впечатлением» («Трактат», 93), и что критерий веры, след<о¬вательно>, в степени живости ее и яркости; ясно, что «никакое свидетельство не достаточно для установления чуда» («Исслед<ование>», 131); ясно, что религию необходимо объяснить обманом и невежеством: «Всякая новая религия при своем зарождении обыкновенно считается мудрыми и учеными людьми фактом, не заслуживающим внимания; а впоследствии, когда они охотно открыли бы обман для того, чтобы разубедить заблуждающуюся толпу, оказывается, что время уже прошло, документы и свидетели, которые могли бы выяснить дело, погибли безвозвратно» (146); ясно, что для соединения разорванных и механически-соединяемых идей не находится никакого особого условия, кроме законов «ассоциации идей», и в основе законов причинности и субстанции лежит простая привычка наша мыслить вещи так или иначе; ясны эти выкрики, пытающиеся всецело разорвать «веру» и «разум» («Исслед<ование>», 151); ясен весь Юм вплоть до последних строк в «Исслед<овании>», которые являются и конечным логическим выводом из раз принятой узко-эмпиристической позиции: «Если, удостоверившись в этих принципах, мы приступим к просмотру библиотек, какое опустошение должны мы произвести в них? Возьмем, например, в руки какую-нибудь теологическую или строго-метафизическую книгу и спросим: содержит ли она какое-нибудь абстрактное рассуждение о количестве или числе? Нет. Содержит ли она какое-нибудь основанное на опыте рассуждение о фактах или существовании? Нет. Так бросьте ее в огонь, ибо в ней не может быть ничего, кроме софистики и заблуждений» (193).

Стр.:[1], [2], [3], [4], [5], 6, [7]

• Содержание бюллетеня