Бюллетень. Номер шестой. Культурная и научная жизнь «Дома А.Ф. Лосева».

В.П. Троицкий. Семинар «Русская философия (традиция и современность)». Хроника. Февраль – апрель 2007 г. Страница 2.

Стр.: [1], 2

Полагаю, что вычитывание философско-музыкальных параллелей и антитез из общего контекста русской культуры – занятие не только увлекательное, но и полезное. Оно помогает ввести неопределенно-обобщенный «дух эпохи» в ясные и явные историко-культурные берега. В нашем исследовании мы идем от музыки к философии. Ситуация XIX века в этом смысле является благодатной, поскольку фактическая сторона жизни и творчества русских композиторов-классиков документирована и исследована часто намного лучше, чем в случае с русскими философами. Поэтому не представляет труда выяснить обстоятельства их образования и воспитания, имена преподавателей, формировавших мировоззрение, и однокашников, избиравших разнообразные жизненные поприща. Весь XIX век русские композиторы-классики учились не в профессиональных музыкальных заведениях, а в самых разных пансионах, училищах, университетах. В литературе описаны их творческие и дружеские связи, круг общения, в котором обсуждалась «злоба дня» ит.д. Эпистолярное наследие дает возможность выяснить сферу интеллектуальных интересов русских композиторов, в том числе их обращение к философии, в которой они на общекультурном уровне (а иногда и на более специальном) были вполне компетентны. Поэтому именно рассмотрение с данной целью фактической стороны жизни и творчества композиторов позволяет «документировать» ту идеосферу, в которой жили и «общались» они сами и их современники.

Мусоргский с увлечением читал «Систему природы» Гольбаха и восхищался Дарвиным – это говорит нечто определенное и о его общественных взглядах, и об умонастроении деятелей его круга. Разумеется, было бы совершенно нелепо искать следы воздействия Гольбаха на музыкальную ткань «Бориса Годунова» или «Хованщины». Однако на определенном уровне рассмотрения художественно-эстетической программы и ее воплощения, например, в том же «Борисе Годунове», можно говорить о «позитивизме» Мусоргского – композитора «натуральной школы», и особенно о его «философии языка», имеющей прямое отношение к уникальной «живой» музыкальной форме его произведений. Полагаю, что можно размышлять не только о романтической эстетике Глинки (что уже сделано), но и о платоническом типе его интеллекта, об экзистенциализме Чайковского – об открывшемся композитору «ужасу изживания жизни» (Б. Асафьев) и о предвосхищении бердяевской темы трагедии творчества, о метафизике света, являющейся едва ли не главной темой вовсе не только Скрябина, но, пожалуй, всей русской музыки.

Моей целью вовсе не является алхимическое извлечение музыкального эквивалента той или иной философской или даже эстетической концепции. Известно, что «как явление научной мысли философская эстетика не может быть полностью соотнесена с определенным художественным направлением, стилем и т.д.» (Ю. Манн). Но можно с уверенностью утверждать о наличии в музыке – кроме чисто эстетических – еще и поддающихся философскому анализу метафизических, историософских, теологических, гносеологических горизонтов. Поэтому основной задачей моего выступления является осмысление русской музыкальной драмы как в первую очередь драмы идей. Что касается отечественных музыки и философии XX века, то здесь ситуация складывалась таким образом, что именно музыка, – как в силу исторически случайных причин, так и в силу специфики своего художественного языка – в наименьшей степени подверглась давлению идеологического пресса, а наиболее пострадала отечественная философия. Поэтому вопрос о параллелизме явлений приобретает иной характер. Можно говорить, например, о теодицее в музыке Мясковского, о метафизике зла у Шостаковича, но также и о воспроизводстве в его творчестве, особенно раннем, социалистических мифов «проклятого прошлого» и «светлого будущего». Во всяком случае, музыка оставалась той живой областью творчества, которое сохраняло и метафизическую серьезность, и историософскую ответственность.

Поэтому хотелось бы поставить вопрос об истории русской музыки как о введении в историю русской идеи (и русских идей)– несомненно, при уважении к самостоятельности и самодостаточности как музыки, так и философии.

И последнее. Русская философия возвращается к нам из небытия. Почему же не возвращается – и вернется ли вообще – русская музыка? Я вовсе не играю в парадоксы. В России в оперных театрах не идет «Жизнь за царя»… И слишком многое еще – не ставится, не звучит, не слушается – не осмысляется…

Из вопросов и обсуждений:

1. В ходе весьма живого обмена мнениями было затронуто несколько проблем из истории русской музыкальной культуры (и, разумеется, русской философии): тема невидимого града Китежа, в основном по материалам С.Н. Дурылина; почему русская философская мысль фактически не заметила «русского Парсифаля» Римского-Корсакова; соотношение языческого и христианского начал в русской оперной культуре; С.Н. Булгаков о софийных мотивах в «Сказании о невидимом граде Китеже…».

2. Продолжая мысль докладчика о рассмотрении истории русской музыки как истории идей, А.Н. Паршин напомнил о возможности разделять философов на «слышащих» и «оптиков» (см. доклад Г.Г. Майорова на 17-м заседании Семинара) и предположил, что русские символисты действительно в большинстве своем «не увидели» русскую классическую оперу.

3. Разумеется, тема отношения русской философии Серебряного века к музыкальной «идеосфере» не может сводиться и не сводится к одной линии или тенденции, о чем также говорилось в репликах и выступлениях участников обсуждения.

Стр.: [1], 2

• Заседание № 29 (8 февраля 2007 г.)

• Заседание № 30 (15 марта 2007 г.)

• Заседание № 31 (29 марта 2007 г.)

• Заседание № 33 (24 апреля 2007 г.)

  

• Культурная и научная жизнь «Дома А.Ф. Лосева»

• Содержание бюллетеня