Бюллетень. Номер четвертый. Культурная и научная жизнь «Дома А.Ф. Лосева»

В.П. Троицкий. Семинар «Русская философия (традиция и современность)». Хроника. Февраль – апрель 2006 г.

Заседание № 20 (23 марта 2006 г.)

Докладчики: Виктор Игоревич Молчанов (РГГУ), Анна Игоревна Резниченко (РГГУ).

Тема докладов: «Я» в немецкой и русской философии*.

Председательствующий: В.П. Троицкий.

Участвовали: Антонов А.В., Архангельская В.В., Архангельская С.Л., Бабаева К.Б., Бачинина О.С., Блауберг И.И., Быховский О.Б., Демидов С.С., Детистова А.С., Дунаева Л.В., Ермишин О.Т., Жаданова В.В., Завесин А.В., Зайцев О.Ю., Иванова Е.В., Ивахненко Е.Н., Исаков В.А., Казарян А.Т., Камчатнов А.М., Камшилова Е.В., Клокова Ю.В., Кондов Д.Ш., Кудрин В.Б., Кулаков А.А., Кутовая В.С., Кюрегян В.Е., Лебедев Г.В., Логинов А.В., Лунгина Д.А., Люляев Ю.М., Марченко О.В., Меньшикова Н.А., Михайлов А.А., Моисеев В.И., Моров В.Г., Мухамадиев Р.Ш., Нефедьев Г.В., Николаева О.В., Петрова С.С., Подошвина Н.В., Полищук Е.С., Половинкин С.М., Понизовкина И.Ф., Попов Ю.М., Постовалова В.И., Потапова О.Ю., Почтил Л., Прасолов Р.А., Пружинин Б.И., Сафронов А.Н., Скурлатов В.И., Соболев А.В., Старостин Б.А., Тихеев Ю.Б., Туминова Н.В., Удальцова Г.М., Черников Д.Ю., Чернов С.С., Шапошников В.А., Шермина Е.В., Шишкин И.М., Шленов В.Л., Шолохова С.А., Щедрина Т.Г., Щукин Н.Н., Эпиктетова Л.А. Всего: 66 человек.

Тезисы доклада В.И. Молчанова: Исходная точка рассмотрения проблемы – фиксация многозначности термина «Я» в философском дискурсе: Я как единство сознания, Я как самосознание, Я как субстанция, Я как основание действия, Я как выражение уникальности каждого человека и проч. Различные значения термина сопоставляются с различным употреблением местоимения Я в обыденном языке. Выделяется ряд различных, но взаимосвязанных задач: 1) рассмотреть, каким образом и в каком контексте вводится термин «Я» в том или ином философском учении; 2) рассмотреть полемику по поводу функций сознания, обозначаемого «Я» (Брентано – Кант, Наторп – Гуссерль, Гуссерль ранний – Гуссерль поздний, Хайдеггер – Гуссерль, Шпет – Гуссерль, Шпет – Лосский и др.); 3) рассмотреть возможность описания опыта, связанного с приданием тех или иных значений термину «Я».

Из вопросов и обсуждений: Вопросы участников заседания затронули характеристики взглядов Гуссерля, в частности, 1. роль структур в описании «Я» (А.Н. Сафронов) и 2. значение представлений о монадах (С.М. Половинкин). По мнению докладчика, в «Я» нет смысла различать какие-либо структуры, отчего их искусствен-ное навязывание может быть опасным; что же касается термина «монада», то в употреблении Гуссерля он всегда носил скорее метафорический, чем философски-содержательный характер. Одна из ошибок Гуссерля состояла в том, что он, желая создать строгую науку, стремился к некоторой окончательности, пытаясь вбивать сваи в болото – туда, где никакой окончательности и устойчивости нет.

Тезисы доклада А.И. Резниченко: В самом начале прошлого столетия, в период, когда в русском философском языке термин «я» только рождался, только становился из нормального местоимения первого лица единственного числа полноценной философской категорией, В.В. Розанов обмолвился в одной статье, казалось бы, совсем не относящейся к теме: «Географы, придя на Олимп, не нашли там никого и заключили, что не только приключенье Зевса, но и сам “царь богов и людей” <…> есть смешной и недостойный вымысел. Правы географы, но не ошибались и греки. Да, Зевс – это “я” и трансцендентное в моем “я”. Соберите ученых всего мира и разгадайте мне мое “я”, бессильны будут. В “я” есть феномен – и они его измерят, сочтут, выварят в реторте, разложат в колбе на “газы”, “жидкости” и “минералы”. Но вот одного они не уловят: и не опишут, и не разгадают: как я родился, как я рождаю. Это-то и есть трансцендентная моя сторона <…>. Мифология и наука складываются в удивительно ясную, читаемую страницу. Загадка – одна и только разгадки ее разны, и есть, конечно, менее удачные, есть более плохие. Греческая – не из гениальных, но “так себе историйка”, “не хуже других”» («По поводу одного стихотворения Лермонтова», «Весы», 1904 г.). Поиск «реального я» в бессознательном, различение в структуре «я» «я-феномена», т.е. обладающего эвристической функцией различения между природным и психическим (у Розанова есть об этом чуть выше в той же статье), и «я-трансцендентного» чрезвычайно близко различению «индивидуального я» и «трансцендентного я» у виднейшего представителя феноменологического движения Теодора Липпса. Но вот беда: Василий Васильевич вовсе не читал Липпса.

Поиски основания собственной субъективности происходили на Руси и в России всегда, но особенно важными они стали в период раскола и после раскола (это хорошо видно при анализе русского духовного стиха). Связанная с проблемой греха, которая, в отличие от проблемы вины, была проблемой скорее антропологической, проблема самоидентичности личности раскрывалась, как правило, в терминах апостольской трихотомии «тело–душа–дух», или в терминах «нутра» или «сердца». Здесь нам следует указать на огромную роль Г. Сковороды, попытавшегося в своей барочной философии соединить все эти концепты. Однако тут еще нет «я». Мы не встретимся с «я» и в языке ранних славянофилов, знакомых с «философией Я» Фихте; ни в текстах духовно-академической традиции XIX в., генетически связанной и зависимой от европейской философии Нового времени – лейбницианства, вольфианства, шеллингианства, отчасти – фихтеанства. И в таких монументальных системах православного персонализма, как системы В.И. Несмелова и М.М. Тареева, «я» как осмысленная категория почти не встречается. И даже Вл. Соловьев, чьи интуиции, вне всякого сомнения, оказали формообразующее влияние как на русский философский процесс ХХ в. в целом, так и на постановку и решение проблемы «я» в рамках этого процесса, в частности практически не использует слово «я» в качестве категории – за исключением одного места из «Чтений о Богочеловечестве», финал «Чтения второго». Фактически вся последующая история слова «я» в русском философском языке есть интерпретация и/или полемика с этим пассажем или обнаруживает в себе хоть отдаленное, но ощутимое генетическое с ним родство.

Цель доклада – рассмотреть понятие «я» в его динамике, от момента его фактического рождения из духа общественных полемик начала XX в. до периода формирования целостных «я-систем» (таковыми могут считаться системы позднего Л.П. Карсавина и Н.А. Бердяева, но в рамках доклада они рассматриваться не будут). Я не претендую на полноту изложения. Это – лишь опыт постановки проблемы, лишь описание выявленного в русской «истории идей» сюжета. Пролегоменами к такому описанию служит моя работа «Я. К метафизике субъекта в работах о.С. Булгакова 1920-х годов» (опубл. в сб.: С.Н. Булгаков: Религиозно-философский путь. – М.: 2003), и я позволю себе пользоваться некоторыми ее выкладками и выводами.

Русская версия теории персональности исторически имела ряд модификаций. Первая – случай, когда «я» получает простую и сущностную (субстанциальную) структуру и выступает как «самость–selbst». Таковы системы позднего Вл. Соловьева («Теоретическая философия»), Л.М. Лопатина, позднего С.Л. Франка, вышеупомянутых Карсавина и Бердяева, отчасти – Б.П. Вышеславцева; вообще та линия в русской философской традиции, которая базируется, в конечном счете, на интерпретации лейбницевой теории монад или на фихтевом корелляте «Я-сознание». Эта версия имеет ряд своих сильных и слабых сторон, но в рамках доклада будет лишь упомянута прежде всего потому, что она – невзирая на всю свою философскую строгость и фундированность – оказалась не способной (предвижу Ваши возражения и готова на них ответить) дать ответ на, казалось бы, «детские» вопросы, вопросы обыденного сознания философскому разуму: чем мое «я» отличается от Вашего, мужское – от женского? Чем «я» ребенка отличается от «я» взрослого человека (а очевидно, что отличается) – и почему я в детстве, я в юности и я в зрелом возрасте это одно и то же я? Может ли «я» быть «плохим» – и могу ли я на протяжении жизни «испортиться» – или, наоборот, «исправиться», стать лучше, чем я есть сейчас? Почему мне трудно – и не только психологически – помыслить мою собственную смерть, смерть «я»? Как соотносится «я» и все остальное: будь то мир вокруг меня, жизнь, которой я живу, другой человек («другое я»)? Что такое одиночество? Насколько я свободен – и так далее.

Все эти вопросы имеют глубокую подоплеку. Им вполне можно подобрать названия из сугубо философского лексикона – к примеру, «проблема индивидуации» или «проблема интерсубъективности». На мой взгляд, сугубо пристрастный, они получили свои ответы в ином «изводе» русской версии теории «я», гораздо менее изученной. Она не является набором компендиумов – скорее совокупным движением интуитивных догадок, за каждой из которых тем не менее стоит целостная онтологическая система: личная позиция, закрепленная временем и местом конкретного философского высказывания, личная реакция на поставленные выше вопросы. Именно эта теория «я» и будет представлена в докладе. Авторы этих личных реплик: В.В. Розанов «Нового Пути», Н.А. Бердяев и С.Н. Булгаков «Вопросов Жизни», И.И. Лапшин и Л.Е. Габрилович периода критики «новой религиозной романтики» (начало 1910-х годов), о. П. Флоренский эпохи «Столпа» и «Водоразделов мысли», Л.П. Карсавин времени «Салигии», о. С. Дурылин как автор «Сладости ангелов», – и снова С.Н. Булгаков, уже о. Сергий Булгаков периода «новой пражской философии», периода «Глав о Троичности». В этой версии «я» предстает перед нами не как некое «что», а скорее как некое «как»: как несубстанциальный элемент в сложной структуре субъективности; как место, пространство («топос» или «этос»). Это пространство может быть и шире и уже, а может и вовсе не иметь строго очерченных границ. Поскольку оно не есть «самость» («самость» трактуется как искажение или извращение подлинного «я»), его нет в сфере наличного бытия – хотя сфера наличного бытия вполне может быть им «присвоена». «Я» трансцендентно (я пользуюсь кантовским термином за неимением лучшего, хотя осознаю его семантическую ограниченность: «я» находится не вне опыта, а, скорее, является основанием достоверности любого опыта) наличному бытию человека – так трансцендентно основание нравственного начала, свет во тьме, ангел-хранитель, Ипостась Божия.

Насколько эта русская «так себе историйка» в решении загадки «я» оказалась «не хуже других»? Примечательно, что складывалась она в ситуации доброжелательного прочтения и/или полемики с представителями немецкой философии. Таковы Ф. Ницше, А. Шопенгауэр и Р. Авенариус; Г. Риккерт и неокантианцы; Э. Гуссерль (для о. П. Флоренского). К середине-концу 1910-х годов ХХ столетия, к моменту имяславческих споров, когда, как я считаю, русская философская традиция уже осуществила свой «онтологический поворот на путеводной нити языка», много лет спустя сформулированный Хайдеггером как чаемое для Европы предсказание, – ситуация меняется. Кажется, какие-то интуиции проговаривались параллельно. Я имею в виду великую феноменологическую традицию и – отдельно – Хайдеггера. Однако это тема отдельного исследования, и делать выводы еще рано. Пока ясно одно: вряд ли это были открытые дискуссии или «филиации идей», или «избирательное сродство» русской и немецкой философской культур, как хотелось бы С.Л. Франку. Я бы описала эту ситуацию с помощью бодлеровского термина correspondеnсe – «соответствие», когда существующие в разных и непересекающихся плоскостях культурной реальности слова описывают одну и ту же подлинную реальность.

Из вопросов и обсуждений: 1. Краткое выступление В.П. Троицкого было посвящено сопоставлению упомянутых в докладе «структурных дескрипций» из неопубликованных материалов «Глав о Троичности» о. Сергия Булгакова с темой «Ты еси», затронутой в поэме Вяч. Иванова «Человек». 2. По мнению О.В. Марченко, рассматривать русскую и немецкую философию «Я» на равных представляется не вполне корректным уже хотя бы потому, что «Я-язык» в русской философии появляется только в начале ХХ века. А к тому конгломерату «личных реплик», о котором говорил докладчик как о втором «изводе» русской теории «я», без труда можно присоединять и другие еще более ранние «теории», – для примера приводились цитаты из Державина и Тютчева. Возражая на это замечание, А.И. Резниченко настаивала на том, что в упомянутых полуинтуитивных «теориях персональности» не достает только чисто формальных признаков «языка описания» с его терминологической проработанностью, применением кавычек и курсивов в нужных местах и т.п., но организованный комплекс денотатов здесь уже присутствовал.

Далее выступил А.Н. Паршин с развернутым сообщением «АЗЪ: откуда наше Я?», полный текст которого приводится в настоящем выпуске Бюллетеня в разделе «Наши публикации».

Из вопросов и обсуждений: 1. Что позволяет переходить от одного представления о «Я» к другому, рассматривать их спектр, спросил В.И. Молчанов. Позволяет, видимо, отсутствие философского образования, – был ответ. Я обозначал и пытался передать доступный мне опыт, подчеркнул автор сообщения. 2. Возможно ли, на ваш взгляд, применение системы математических структур для описания персональности, задал вопрос В.И. Моисеев. Ответ: возможно, вернее сказать: к сожалению, возможно. Для примера сошлюсь на работу П.А. Флоренского «Пределы гносеологии» и на попытку развития выраженных там идей в нашей статье «Лестница отражений (от гносеологии к антропологии)», опубликованной в недавнем выпуске «Историко-философского ежегодника». 3. Вот мы сегодня весьма благодушно рассуждаем о проблеме «Я», отметил С.М. Половинкин, а не является ли анализ «Я» тем самым «гееннским разложением», от которого нас предостерегали русские философы? – Да, с этим трудно спорить. Но без аналитической мысли ни наука, ни философия все-таки не обходятся.

Заседание 17

Заседение 18

Заседение 19

Заседение 21

Заседение 22

• Культурная и научная жизнь «Дома А.Ф. Лосева»

• Содержание бюллетеня