Разумеется, смешно отрицать наличие мощного и значимого учебно-профессорского начала в философском мире. Это направление имеет свои заслуги, и я не собираюсь их отрицать. Но возникает ситуация: много историков философии, много комментаторов, мало философов. Эту ситуацию сравнительно недавно подметил Пьер Адо, который не мог меня тем самым не увлечь. Профессорская философия, обогащенная профессорско-антипрофессорским своим вариантом, существовала всегда, процветала и раньше, сохранится и в будущем. Философия в обществе действительно поставлена в двусмысленное положение, что точно описал в своих лекциях об основных понятиях метафизики М. Хайдеггер. Двусмысленность здесь в том, что она включается в ряд наук, скажем даже определеннее, в ряд университетских дисциплин, но сама по себе наукой не является. Итак, поиски другого – это поиски живого философски значимого слова за пределами как безвкусной наукообразной выхолощенности, с одной стороны, так и чисто литературной опустошенности – с другой.
Искомое другое – чем оно оказывалось? Все, что я делал и хотел делать, было, скорее, поиском этого искомого другого, чем его окончательным уверенным обретением. Разумеется, многое из задуманного не удалось сделать. Так, не удалось поработать над темой «Наука и литература в эпоху научной революции XVII века», вставшей передо мной вплотную после написания книги об истории идеи множественности миров. Тогда раскрылась роль этой идеи в жанрообразовательном процессе. Действительно, тема множественности миров внесла весомый вклад в формирование жанров научно-популярной литературы (образец дал Фонтенель, его продолжил, например, Фламмарион) и научной фантастики. Но задача синтеза литературы, науки и философии продолжала во мне свою внутреннюю жизнь.
Итак, были люди и обстоятельства, мешавшие этим поискам, и были люди-помощь и люди-поддержка. И их было немало. Назову только несколько имен: Мамардашвили, Рожанский, Михайлов. Мамардашвили – удивительный импровизатор, мастер устного философского слова, поразительный «книгоед» и к тому же большой любитель именно французской литературно-философской традиции. От него многие книги переходили к нам с А.В. Ахутиным, оседали у меня. И сам он был замечательной артистической фигурой большого плана. И хотя каких-то специальных разговоров на темы, которыми я тогда был занят, с ним почти не велось, однако незримые укрепляющие флюиды от него шли. Мераб Мамардашвили создавал явно благоприятный климат для поисков живого философского слова. Это – бесспорно.
Иван Дмитриевич Рожанский. Благородный русский интеллигент. Физик и в то же время замечательный германист, антиковед-любитель, достигший больших высот в изучении античной науки и философии, знаток творчества Рильке, Пастернака… Но не в много-знании дело: И.Д. Рожанский был удивительно открытый ко всему интересному в людях и в жизни человек. Он поддерживал не только античные штудии, не только собирал вокруг себя интересных людей, занимавшихся историей античной науки и философии, но и проявлял живой интерес к рискованным литературным опытам. Именно он еще в рукописи внимательно прочитал мои «Божьекоровские рассказы» и написал отзыв, когда они был опубликованы. Человек строгой научной культуры, И.Д. Рожанский, как я уже сказал, был настоящим гуманитарием.
И, наконец, Александр Викторович Михайлов… К сожалению, наши отношения стали близкими только в самые последние годы его жизни. Какой же это был человек! Он подметил особый филологический смысл в работах по истории научной мысли у Ахутина и у меня. Его понимание словесности было универсальным, оно включало и точное знание, естественные науки.
Я назвал только три имени. Но людей-поддержки было значительно больше. И прежде всего существовал круг близких друзей и знакомых, с которыми можно было обсуждать буквально всё: и философию, и литературу, и историю, и науку – всё, что вызывало интерес. Назову лишь некоторых из них: Вл.П. Визгин, Г.Д. Гачев, А.В. Ахутин, А.В. Соболев, С.М. Половинкин, Р.Ф. Полищук…
![]() |