Бюллетень. Номер четвертый. Наши публикации.

В.П. Визгин. В поисках Другого. Страница 2.

Стр. [1], 2, [3], [4]

Но на пути запрограммированной самовстречи человека ждет самоуничтожение. И он, в принципе, об этом знает или догадывается. Он может пойти и по другому пути – по пути встречи с Другим, чем он сам. Это значит, что новоевропейский проект, по меньшей мере, должен быть дополнен (условно) другим, ориентированным на встречу с Другим. Казалось бы, речь в данном случае идет о философиях диалога, которые и хотят быть философиями нового проекта. Но здесь кроется опасность маскировки встречи с собой под встречу с Другим, когда его полагают или конструируют. Подлинно Другое не конструируемо диалектической мыслью – в него веруют. Ни логика, ни разум, ни даже интенциональность сознания сами по себе обеспечить присутствие Другого, встречу с ним не могут. Решение судьбы человека сейчас зависит не столько от его рацио-нальных способностей, сколько от способностей любить и верить.

Сама идея поиска возникает потому, что уже существует другое. Ведь именно оно вносит в нас неудовлетворенность наличным. Другой – символ жизни, метаморфозы, целеустремленного движения, усилия, открытости, внимания и сосредоточения. В шкале близких к слову «другой» слов, если их выстроить в степенной ряд уменьшения «чуждости» и, соответственно, возрастания «близости», надо выделить значение «друг». Друг – это другой я, открывающий мое самообретение в нем как в моем другом. Вот этот ряд: чуждый – чужой – иной – другой – друг… «В философии путь, ведущий от меня к другому, – говорит Марсель, – проходит через мои собственные глубины». То, о чем я хочу вам рассказать, это попытка дать сжатый очерк моих поисков другого, прежде всего, другой философии…

Наукообразная литература, ориентирующаяся на учебник и монографию, считаемая философией, без живого человеческого го-лоса и литературного вкуса, – вот то, от чего я рвался к другому – к другой философии. Вместе с тем, я не чувствовал себя «у себя дома» и в чистой беллетристике тем более, если она поставлена на своего рода литературный конвейер. На мой взгляд, ее пример – многотомный «Виконт де Бражелон» А. Дюма (в отличие, скажем, от «Трех мушкетеров»). От опустошенного слова литературы такого рода я столь же рвался к иному, к другой, более весомой, литературе. Главный вопрос был такой: прибавляет ли выразительность словесной ткани глубину, градус истины самой мысли, в эту ткань одетой? Лучше даже сказать так: я интуитивно не верил в скучную, маловыразительную философию, будучи не в силах отделить эстетическое измерение от смыслового и ценностного существа мысли. И поиск другого – был поиском органического соединения этих моментов в конкретном произведении. Проще говоря, я не представлял себе философию, с одной стороны, и литературу – с другой, как две безразличные друг к другу сферы. Мне хотелось обрести их живой выразительный синтез.

Опыты такого соединения, на мой взгляд, более убедительным образом и более многогранно, чем в иных национальных культурах, представлены во французской и в русской традициях. Разумеется, примеры объединения философии и литературы имеются и в других – в испанской, датской и т.п. Но, волею судьбы, мне оказались ближе русская и французская.

Можно сказать и так: я всегда искал личностно наполненную философию, живое философское слово по ту сторону безвкусной наукообразной манеры. Видимо, дело даже было не в самом неприятии трактата как такового, а в том, что этот жанр обслуживался во многих случаях людьми неяркими. Но нужно признать, что и сама по себе трактатная форма, сам этот жанр представал для меня скорее как препятствие для творческой мысли, чем как адекватная форма ее выражения уже только потому, что скорее отталкивал личный опыт, чем давал ему возможность выражения. Поэтому крупные философы выбивались, пробивались за сковывающие их талант рамки этого жанра.

Стр. [1], 2, [3], [4]

• Наши публикации

• Содержание бюллетеня