Я продолжал писать стихи. Отец гордился ими, отдавал их переписывать и показывал знакомым. Кажется, в 1879 г., когда мне было лет 14, он повез меня в Алупку к 70-летней старухе гр. Елизавете Ксаверьевне Воронцовой. Я не знал, что имею счастье целовать ту руку, которую полвека назад целовал Пушкин.
В Петербурге в 1880 году, познакомившись у гр. Толстой, вдовы поэта, с Достоевским, отец повез меня и к нему. Помню крошечную квартирку в Кузнечном переулке, с низенькими потолками, тесной прихожей, заваленной экземплярами “Братьев Карамазовых”, и почти такой же тесный кабинет, где Федор Михайлович сидел за корректурами. Краснея, бледнея и заикаясь, я читал ему свои детские, жалкие стишонки. Он слушал молча, с нетерпеливою досадою. Мы ему, должно быть, помешали.
— Слабо... плохо... никуда не годится, — сказал он наконец, — чтоб хорошо писать, страдать надо, страдать!
— Нет, пусть уж лучше не пишет, только не страдает! — возразил отец.
Помню прозрачный и пронзительный взор бледно-голубых глаз, когда Достоевский на прощанье пожимал мне руку. Я его больше не видел и потом вскоре узнал, что он умер.
Тогда же познакомился я с С. Я. Надсоном, юнкером Павловского военного училища, и полюбил его, как брата. Он был уже болен наследственной чахоткой. Постоянно говорил о смерти. Мы много спорили с ним о религии. Он отрицал, я утверждал.
Над сон познакомил меня с А. Н. Плещеевым, секретарем “Отечественных записок”. Помню мелькающие в дверях соседней комнаты худые, острые плечи, зябко укутанные пледом, похожим на старушечий платок, хриплый, надорванный кашель и неистово рычащий голос M. E. Салтыкова.
Первое стихотворение я напечатал, кажется, в 1882 году [На самом деле, первое стихотворение Мережковский напечатал в издании в пользу студентов стараниями П. Ф. Якубовича в сборнике “Отклик” (Спб., 1881).] в “Живописном обозрении”, у Шеллера-Михайлова; потом стал печатать в “Отечественных записках”.
Окончив гимназию в 1884 году, я поступил на историко-филологический факультет петербургского университета. Университет дал мне немногим больше, чем гимназия. У меня так же не было школы, как не было семьи.
В студенческие годы я очень увлекался позитивной философией — Спенсером, Контом, Миллем, Дарвиным. Но, с детства религиозный, смутно чувствовал ее недостаточность, искал, не находил и безвыходно мучился.
В это время в студенческом “Научно-литературном обществе” я спорил с 3. В. Водовозовым, убежденным позитивистом, доказывая ему, что невозможно обосновать миросозерцание, дающее смысл жизни, на “Непознаваемом” Спенсера.
А. Н. Плещеев ввел меня в дом А. А. Давыдовой, жены известного музыканта, директора петербургской консерватории. Здесь встречался я с Гончаровым, тогда уже слепым стариком, Майковым, Полонским, а затем, когда основан был А. М. Евреиновой “Северный вестник”, — с его ближайшими сотрудниками: В. Г. Короленко, В. М. Гаршиным, Н. К. Михайловским и Г. И. Успенским. Я и сам принимал довольно деятельное участие в журнале: напечатал в нем огромную и неуклюжую драматическую поэму “Сильвио” и едва ли не первую сочувственную статью о Чехове, только что выступившем тогда и почти никем еще не признанном.
Н. К. Михайловский имел на меня большое влияние не только своими сочинениями, которыми я зачитывался, но и своею благородной личностью. Он заказал мне статью “О крестьянине во французской литературе”, которой, однако, не принял, потому что она оказалась очень слабой и не в духе журнала. Михайловский и Успенский были два моих первых учителя. Я ездил в Чудово к Глебу Ивановичу и проговорил с ним всю ночь напролет о том, что тогда занимало меня больше всего, — о религиозном смысле жизни.
![]() |