Бюллетень. Выпуск пятнадцатый. Приложение

Белова Г.Д. Поминайте учителей и наставников ваших...
(Памяти Алексея Федоровича Лосева)

стр. 1, стр. 2, стр. 3, стр. 4, стр. 5, стр. 6, стр. 7, стр. 8, стр. 9, стр. 10

***

Потом кто-то вбросил идею, что есть такое средство «катрэкс», всё лечит, даже онкологию. Добывают его из акульей печени. И все пришло в движение. Грузины пообещали прислать. Потом всё нет, звонят и говорят, что море штормит и все акулы от берега ушли. Там водятся какие-то маленькие акулы. И была лаборатория, которая изготовляла этот катрэкс. Наконец шторм кончился, акулу добыли, катрэкс приготовили и кто-то провез его в Москву за пазухой (нельзя было его охлаждать). Врачи дали добро, и стали делать.

Самое странное, что с этого дня у меня возникло как будто чувство невесомости, какая-то легкость ненормальная внутри и пустота в голове. Помню, именно в эти дни стою на лестнице и, как всегда, курю. Выходит из квартиры врач поликлиники Минздрава Марина Александровна Комиссарова и спрашивает меня, поеду ли я с Лосевым и на дачу. Я говорю, что должна ехать на свою дачу и спрашиваю ее прогноз на этот катрэкс. Врач мне отвечает буквально следующее: организм у Алексея Федоровича сейчас как будто замер и, если найдется в нем точка опоры, то включится снова и всё будет хорошо. Да видно, не нашлось такой точки опоры. Всё повисло в какой-то пустоте. И сейчас тяжело вспоминать.

Последний день жизни Алексея Федоровича для окружающих был обычный. Аза Алибековна покормила его, потом был звонок из издательства, что пришел «сигнал» тома — Алексей Федорович обрадовался, потом она ушла в университет, а я осталась. Дела делаю и в кабинет все время захожу. Он долго спал. А потом, ближе к вечеру, проснулся и несколько раз спрашивал: «Аза пришла?» Я все отвечала, что нет. Потом вдруг звонок, он оживился, а я пошла открывать. Вернулась, а он опять: «Это Аза пришла?» Я говорю, что это Алеша пришел, вам массаж делать будет. Пришел в кабинет Алеша, возник какой-то обычный короткий разговор о самочувствии и прочем.

Вдруг опять звонок, я пошла открывать. Возвращаюсь, а он опять: «Это Аза пришла?» Я с облегчением отвечаю, что это она пришла. Приходит в кабинет Аза Алибековна с большим букетом ландышей и говорит: «Вот, Алексей Федорович, вам Валя Завьялова ландыши прислала!» Он очень оживился, улыбнулся, но, не расслышав, спросил: «Что, Валя Завьялова пришла?» «Да нет, — отвечает Аза Алибековна, — Валя не пришла, а прислала вам цветы, ваши любимые ландыши. Нате вот, понюхайте!» На мгновение цветы накрыли лицо Алексея Федоровича. Потом Алеша стал делать массаж, а я поставила около Алексея Федоровича ландыши в воду и пошла домой.

Вышла во двор, тишина и пустота. И вдруг подумала: кто летом умирает, тому много цветов приносят. Откуда такая мысль? Почему? Тряхнула головой, усталость гнет, и поплелась к метро.

Утром, в 6 часов 20 минут, будит меня муж и говорит, что меня к телефону, спрашивает какая-то незнакомая женщина. Я подхожу и тоже не сразу узнаю голос Азы Алибековны. Она говорит: «Алексей Федорович скончался». И дальше рыдания. Я говорю, что сейчас приеду, но она уже кладет трубку. Хожу по квартире в ночной рубашке, то туда, то сюда и дрожу, а зубы у меня стучат. Никогда со мной такого не было. А потом смотрю — ужас! — полчаса прошло. Бросилась одеваться и — на Арбат. День был выходной, да и рань такая, на Арбате только дворники и милиция. Я бегу и плачу, и милиционеры стали ко мне приглядываться. Я думаю, плакать нельзя, а то заберут и я не дойду.

Прибежала и звоню. Открывает Аза Алибековна, а за ней Елизавета стоит. Вдруг Аза Алибековна как зарыдает в голос и стала повторять: «Я всем все расскажу! Всю правду расскажу!» Я онемела, и только один раз спросила: «Кому?» — «Всем!» — воскликнула она. Когда вышла ее книжка о Лосеве, вот тогда я и вспомнила эту сцену. Сдержала слово, рассказала. Мы, кроме Елизаветы, были точно не в себе. Но для меня в прихожей еще не было факта смерти.

Пошла в кабинет, а там Алексей Федорович лежит уже в костюме. Около него Игорь Маханьков и Лидия Ильинична Постовалова. Пока я дома по-идиотски дрожала, да зубами стучала, они успели его обмыть и одеть. Сразу Лида взяла Псалтырь и стала читать. А я всё приставала: «Лида, сядь!» Ведь знаю, что по покойнику стоя читают, а тут как заклинило. Алексею Федоровичу Псалтырь за три дня два с половиной раза прочли, желающих было много.

Но не это главное, это всё внешнее. Главное — это лицо Алексея Федоровича в тот момент. Живое его лицо, но выражение другое. Такого выражения лица я никогда прежде не видела. Черты лица смягчились и покой. Перешел черту, но еще здесь. Не могу описать, хотя в памяти ярко до сих пор. Вот тогда, в тот момент надо было фотографировать это необыкновенное лицо. Да где уж тут. Потом, для всех, в гробу лежал человек-сова, с орлиным профилем, с замкнутым выражением лица, в шапочке и очках.

Чуть позже, как-то одновременно приехали о. Владимир Воробьев и Павел Васильевич Флоренский с Таней Шутовой. Павлу в дверях стало плохо, и пришлось давать ему валокордин, а потом они пошли в кабинет, где о. Владимир служил литию. Вышли оттуда все заплаканные. Я почему-то в кабинет не пошла. Лития для мертвых, а это невозможно. Я пребывала на кухне, и некоторые из новоприбывших приходили за каплями. Так горе перемежалось суетой.

Вскоре прибыли с кафедры классической философии. Сели за стол в столовой, стали говорить о погребении и звонить, сообщать всем ближним печальную весть. Исай Нахов стал рассуждать о том, как следует копать могилу, а женский пол стал возражать. Нахов обозлился и говорит им: «Ни хрена вы не понимаете!» Но словцо употребил покрепче, дамы запищали: «Что это вы, Исай Михайлович, ругаетесь?!» Он немножко сдал назад.

Потом стали говорить, что надо отправить телеграммы. А у меня ни к селу, ни к городу полез в голову Булгаков со своим Берлиозом. Я попросила телефон и позвонила Вагнеру. А тот в хорошем настроении, весело стал что-то говорить. Сказала ему, что Лосев умер; он помолчал и сказал, что сейчас пойдет и отправит телеграмму.

Да... Потом пришла Аза Алибековна и сказала, чтобы все сидели, а она пойдет деньги с книжки снять. Валя Завьялова предложила ее проводить, но Аза Алибековна сказала, что она одна может и ничего не случится. Потом ее убедили, что с Валей безопаснее, и они пошли.

А тут началась эпопея с телеграммами. Каждые пять минут звонок в дверь. Почтальон. Потом я дверь оставила приоткрытой и, как приносили, расписывалась. Потом почта сообразила. Стали носить с интервалом, но пачками. Печальная весть расползалась по городам и весям.

Когда вернулась Аза Алибековна с деньгами, то бытовые хлопоты продолжились. Пришел заморозчик, и они с Алешей Бабуриным пошли в кабинет. Там что-то делали, а потом Алеша вынес пакет с чем-то и сказал, чтобы я выбросила в контейнер. Я отказалась наотрез, и он пошел выносить сам. Выходит Аза Алибековна, а я ей говорю: «Аза Алибековна, а вдруг он жив, а они что делают?» «Ну да, живой. Мертвый уж точно. Какое там живой», — говорит она. Все-таки мы не в себе были. Приехал снова о. Владимир. Они ушли в спальню.

Вдруг опять звонок. Открываю, стоит мужик и говорит, что привез гроб, распишитесь. Я в спальню, там сидит Аза Алибековна и горько плачет, а о. Владимир ей что-то говорит. Я извинилась и говорю: «Аза Алибековна, там гроб привезли. Я боюсь». Она вдруг отвечает: «Я тоже боюсь». Тогда о. Владимир встал, говорит, что не надо бояться; это же просто домовина, и он сейчас всё сделает.

Гроб оказался красный. Поставили на стол, а потом ребята (Гасан Гусейнов и еще кто-то, не помню) на одеяле перенесли Алексея Федоровича и положили в гроб. Всё сделали и поставили вчерашний букет ландышей. Аза Алибековна вышла из спальни, увидела — и зарыдала неудержимо. И тут вдруг Алеша Дунаев, правнук знаменитого о. Иоанна (Кедрова) из Сокольников, в то время еще совсем юный, каким-то звонким голосом сказал: «Не плачьте, Аза Алибековна! Алексею Федоровичу теперь хорошо! Он с о. Иоанном и о. Павлом!» Алеша имел в виду своего прадеда и о. Павла Флоренского. Аза Алибековна перестала рыдать, но все равно тихо плакала.

Накануне смерти Алексея Федоровича позвонил из издательства «Искусство» Володя Походаев, редактор его последнего тома «Истории античной эстетики», и сказал, что пришел «сигнал». Алексей Федорович обрадовался. Сигнал — это, значит, тираж идет, это десять тысяч экземпляров; можно не бояться, книга есть. Аза Алибековна попросила принести «сигнал» Алексею Федоровичу. Так он любил книжку свою в руках подержать, да чтобы рассказали ему что, где и как сделано. А Походаев говорит: «Не могу, у нас сейчас совещание будет». И не принес.

Вот в тот момент, уже при гробе, Аза Алибековна говорит: «Пусть Походаев сигнал принесет и отдаст». Я говорю, как же он отдаст, когда Алексей Федорович умер? Она упрямо говорит: «Вот пусть и отдаст!» Я толкую, что он придет, увидит на лестнице крышку гроба и все поймет; там Миша Нисенбаум со своей молодой женой к этой красной крышке черный крест из лент пришивали. Аза Алибековна вышла на лестницу и Мишу с женой и крышкой отправила на площадку третьего этажа, а потом позвонила Походаеву и обычным голосом попросила принести сигнал Алексею Федоровичу. Всем приказано из коридора убраться. Приходит Походаев, она здоровается, приглашает пройти. Он как будто почуял что-то, стоит. А она его зовет любезно. Двери в столовую настежь. Он вперед, она за ним. А мы с Валей Завьяловой сразу из кухни вышли и стоим сзади.

Походаев стоит перед гробом с книгой в руке, Аза Алибековна говорит: «Ну, что же вы? Отдавайте!» Валя мне тихонько говорит: «Вот хам! Стоит, подбоченился…» Я говорю: «Нет, Валя. Это он в шоке. Видишь, у него голова трясется? Когда отца хоронил, тоже так было». Надо сказать, что в эту пору мы с Походаевым поссорились, именно из-за Лосева, и уж года два не общались (это потом, уже в 2000-е годы, пожалела — стала ему звонить). Тут за его спиной тихонько прошла в кабинет, а туда его Аза Алибековна привела. «Что же, — говорю я, — заплатишь Лосеву 40%?» Хоть и в шоке был, а начал вилять. Что, дескать, он не в силах, да не его власть. Да ведь всё по закону, ты — редактор! Надо только настоять и проследить. Лучше старику памятник поставить, чем им отдать. Это же заработанное. Ну, когда в соседней комнате гроб, очень-то не разговоришься. Деньги заплатили, но много позже.

Я Азу Алибековну не осуждаю за такой экшн. Не каждый может так поступить. Это наказание соответствующее, за всё. Книгу положили на стол к изголовью. Лишил старика последней в жизни радости и глазом не моргнул. Конечно, никто не знал, что она последняя. Но все равно, нет таких совещаний даже в политбюро, ни тем более редакционных летучек, которые стоили бы радости Алексея Федоровича. Это всё от недостатка любви.

После выхода «Эстетики Возрождения» стали Лосева все клевать, кому не лень, в том числе в 1984 г. и «маленький титан» — членкор В.И. Рутенбург из Ленинграда. Аза Алибековна попросила Походаева как редактора «Истории античной эстетики» Алексея Федоровича написать ответ на статью Рутенбурга, поехать к нему в Ленинград и разобраться с ним, растолковать ему его заблуждения. Какое там! — замычал Походаев и в кусты. Пришлось мне писать, а он снес в издательство. Рецензия была конкретная, уличающая вырывание из контекста, передергивание, и, вообще, злая. Походаев мне потом говорит: «Надо же, какой у Азы стиль. Я не знал». Молчу и думаю — дурак ты, даже своих не узнаешь... Почетом большим у знакомых интеллигентов пользовался: как же — редактор самого Лосева! Приятно. А не защитил.

Попрекали Лосева за «Эстетику Возрождения» и после смерти, когда он уже себя защитить не мог. Тут Карл Кантор отличился, а потом уже стар стал — энергия иссякла. Тем все дело и кончилось, а осадок остался. В начале 1990-х другие молодцы (в том числе потомок Шпета, К. Поливанов) стали кричать, что Лосев — националист и антисемит, что его вообще издавать нельзя. Лосева-то издавать будут, а их кто через двадцать лет вспомнит?

Замечательный Саша Воронин, великолепный Юра Кашкаров всегда стеной стояли за старика. Володя Бибихин, чудак, который однажды в редакции, прижавшись к вешалке со своим огромным портфелем, всё говорил: «Галина Даниловна, я мышь, я маленькая мышь». Этот «мышь» пошел — по собственному почину и тайно от всех — в университет, к могущественному рецензенту Гращенкову (не знал лично, попросил — пальцем показали), искусствоведу, дождался в коридоре окончания лекции и глаза в глаза объяснил ему, что такое неоплатонизм, кто такой Лосев и что такое его «Эстетика Возрождения». Это было. Володя Бибихин сам лично мне это рассказал. И ведь помогло. Заведующий редакцией отступил. После этого, впрочем, как и до этого случая, Лосева не рецензировали.

А Походаев, редактируя лосевский том, левую работу брал у тех, кто Лосева клевал и всё это издавал. Не защитил. Только пару лет назад, как-то к слову Аза Алибековна сказала: «Сколько же моей крови Походаев выпил!» — «Ведро» — подтвердила я.

Недавно, 20 апреля 2012 г., Походаев, Владимир Сергеевич, умер. Аза Алибековна приказала, чтобы я узнала, отпевали его или нет. Потом опять звонит и то же спрашивает. Я говорю, что теперь пой не пой, а умер. А она опять свое: «Это очень важно». Узнала — отпели и погребли около церкви на том же Ваганькове, где все. И опять на язык просится — о мертвых, по-моему, только хорошо или правду. Вот здесь горькая правда, которая не всем понравится, и некоторые (даже догадываюсь, кто) меня осудят. Ничем помочь не могу. Все так и было. Алексей Федорович мне однажды сказал, что предательства прощать нельзя.

А в тот день, когда Аза Алибековна учила Володьку уму-разуму, я думала, как он отреагирует? Может, смертельно обидится? Слава Богу, хватило мозгов и совести, на похороны пришел и даже в свою очередь (конечно, первую) гроб нес.

Тяжелые дни были для всех и для меня. Обычно не плачу, а тут столько плакала, что стала болеть голова. И на работе всё плакала. Сижу в пустом кабинете и плачу. Заскакивает сотрудник и всполошился: «Что ты плачешь? Что случилось?» Говорю: «Умер близкий человек». — «А сколько ему было лет?» — Отвечаю: «Девяносто пять». — И слышу укоризненное: «Ну-у-у, Га-а-аля...» — Как взвыла в ответ: «Ты не знаешь, какой это был человек!» Испугался моей истерики и ушел.

Конечно, это обычная реакция на такой возраст. А ведь позже Самарцев, замечательный врач, который лечил Алексея Федоровича, как-то сказал, что Алексей Федорович мог бы жить еще лет десять. Говорят, что по генетическим причинам органы человека стареют, а у мозга ресурс на 130 и более лет. Тогда органы изнашиваются, а мозг остается могучим, дух высоким и душа молодой. Такой человек страдает от этого несоответствия. Наверное, с Алексеем Федоровичем так и было. Но вот умер и всё. Судьба.

В кабинете на подоконнике всегда лежала гора рукописей. Алексей Федорович говорил: «Аза, когда меня не будет — издашь» И также говорил: «Когда умру — в церковь меня не носи». Были, видно, свои резоны у монаха Андроника. Все-таки случилось так, что церковь сама пришла к нему домой. Отпевал его о. Владимир Воробьев, хотя в то время церковь запрещала отпевать дома. Но ведь отец священника о. Владимира сидел в одной камере с Лосевым в Бутырках. Так что, чего уж там смотреть на запреты. Служили о. Владимир, о. Геннадий Нефедов, о. Аркадий Шатов (ныне епископ Пантелеимон), о. Александр Салтыков.

На панихиде народу была полна квартира, полон подъезд и даже на улице во дворе люди. У гроба стоял о. Леонид Лутковский из Киева, но не мог служить. Так спешил, что сел на самолет не только без рясы, но и без пиджака; так и стоял в белой рубашке. Жаль его, вскоре молодым умер. Служба была по какому-то особому чину. Вагнер сказал, что никогда на такой долгой панихиде не был. Но выдержал. А вот Пиама Гайденко всё плакала и упала в обморок. Всю панихиду записывали и снимали на камеру. Я зашла в ванную, а там Витя Косаковский весь в слезах ищет нужную коробку с пленкой. В прямом смысле слова умылся слезами; дала полотенце, утерся и пошел опять наш кинорежиссер работать. Слава Богу, фильм хороший снял, искренний. Одним словом, ближних на поверку оказалось очень много. И горе нас постигло огромное.

Даже черный кот Мауриций повел себя необычно. При жизни он всё лез на колени к Алексею Федоровичу. Как-то раз Алексей Федорович сказал: «Уберите — кот плюется». Этот настырный Мауриций даже в кино попал. Обычно животные уходят от покойника, а Мауриций все дни так и лежал на стуле, то под столом. А после выноса исчез.

Когда настало время ехать на кладбище, то Псалтырь читать прекратили. Но вдруг позвонили с Ваганьковского кладбища и сказали, что нужно задержаться, что-то не готово. Тогда Миша Гамаюнов, а он пианист был прекрасный, пошел в спальню к роялю и часа полтора играл любимые вещи Алексея Федоровича. Это было прекрасно и необычно.

Потом звонок с кладбища, и начался вынос. Как запели и понесли, так слезы и нож в сердце. Уходит, уходит навсегда Алексей Федорович из своего дома, от всех нас. Вышла во двор, а там толпа знакомых, полузнакомых и мне незнакомых.

Смотрю, стоит Саша Авеличев, тогда директор издательства «Московский университет» — высокий, красивый, в синем блайзере, вырвался проводить.

Стоит Саша Михайлов с потерянным видом. Он пришел в числе первых, принес огромный букет красных роз, пришлось ставить его в кабинете в ведро. А потом Саша читал в очередь и днем, и ночью, домой не уходил. Теперь стоял во дворе среди людей, как в пустыне. Я принесла ему его розы, и он очень был доволен. Между прочим, позже выяснилось, что Саша был некрещеный (его за две недели до смерти о. Валентин Асмус крестил; наверное, в рай пошел, за две недели в постели умираючи, чего нагрешишь?); стали думать, действительно ли его чтение Псалтыри было. А чего рассуждать? У всех всё по-разному. Вон Миша Нисенбаум, давно крещенный, на каждую панихиду ходит, но стоит один, далеко сзади. Прошлый что ли год говорю: «Миша, ты бы подошел». Он отвечает: «Нет. Я здесь постою».

Стали рассаживаться по автобусам. Елизавета, конечно, залезает в автобус с гробом и близкими. Во второй автобус Походаев садится, наверное, с менее близкими. А мы с Вагнером в третий автобус садимся. Подъехали к Ваганькову, там перед воротами огромная толпа. Я подумала, что это разные люди, оказалось — все к Лосеву.

Гроб понесли на руках до самой могилы, а мы шли в хвосте процессии. Трудно было сообразить, сколько народу идет. Вагнер сказал, что не меньше тысячи. Окружающие все спрашивали, кого же хоронят. Когда процессия дошла до места погребения, то мы оказались очень далеко, а могилу обступила густая огромная толпа. Вагнер попросил: «Давайте не будем продираться туда, мы ведь уже простились». И нам не было ничего ни видно, ни слышно. Только видели Витю Косаковского. Он взобрался на клен и делал оператору знаки рукой, что надо снимать.

Пел соловей. Георгий Карлович вдруг сказал мне: «Знаете, я не ощущаю смерть Алексея Федоровича как трагедию. Он много сделал, умер достойно и с почестями погребается. Если бы и мне такой конец, я был бы счастлив». Вагнера хоронили через восемь лет, он прожил восемьдесят восемь. Хоронили Георгия Карловича на Ваганькове, только зимой. Был сильный мороз, мы не могли подойти к могиле из-за оград и глубокого снега. Но были рядом, на самой Суриковской аллее. И я видела, как над его могилой стояла женщина, которая любила его всю жизнь — Людмила Константиновна Розова, дочь Великого архидьякона Розова. Ее держали под руки, у нее тряслась голова, она всё наклонялась вперед, и казалось, что упадет в могилу.

А пока Вагнер стоял рядом со мной, спокойный и благостный. Подошел Саша Столяров, я представила его Георгию Карловичу; он сказал, что читал статью Саши, они стали разговаривать. Я поняла, что жизнь продолжается прямо на моих глазах. Мне пришлось уйти на службу, а все поехали на поминки в ресторан на Новом Арбате.

Потом мне рассказали о поминках. Всё было, как полагается: вспоминали, горевали, а потом, раз Алексей Федорович умер, собрались разойтись совсем. И тут Аза Алибековна произнесла свое знаменитое: «А работать кто будет? Всем оставаться на своих местах!» И остались, работали, учреждали «Лосевские беседы», боролись за создание Библиотеки, но все это уже без Алексея Федоровича.

стр. 1, стр. 2, стр. 3, стр. 4, стр. 5, стр. 6, стр. 7, стр. 8, стр. 9, стр. 10