Бюллетень. Выпуск пятнадцатый. Приложение

Белова Г.Д. Поминайте учителей и наставников ваших...
(Памяти Алексея Федоровича Лосева)

стр. 1, стр. 2, стр. 3, стр. 4, стр. 5, стр. 6, стр. 7, стр. 8, стр. 9, стр. 10

***

За полгода до кончины (примерно в ноябре 1987 г.) был такой случай. Алексей Федорович стал чувствовать себя чуть-чуть получше. Аза Алибековна собиралась в университет после обеда. За столом в гостиной сидела Елизавета Владимировна Селиванова, листала без всякого смысла «Столп…» Флоренского; она должна была сидеть с Алексеем Федоровичем в тот день. Сам Алексей Федорович, как всегда после обеда, сидел в старом низком кресле у дверей, на коленях черный кот Мауриций. Я должна была отправляться на кухню, но что-то затормозилась около Алексея Федоровича. Он сидел низко, ну, уж так и получилось, что встала я около него на колени, поцеловала ему руку и говорила, что вот, мол, вам лучше, еще и столетний юбилей будем справлять, надо поправляться. Стала говорить, что вот Бог дает вам долгий век и это неспроста. А потом меня что-то понесло. Говорю ему: «Вы — божественный ум. У Сократа и Платона тоже ближние были, они их так не видели, как мы теперь. Так и с вами». Алексей Федорович молчал, а потом говорит: «Вы добрая». Все во мне оборвалось: значит, не верит, что выздоровеет. Потом с чувством так стал говорить: «У меня еще столько не сделано, столько еще надо написать, столько интересных тем. У меня еще есть так много, что сказать». Так он говорил, надеясь выздороветь. Поганка Елизавета Владимировна, которая во многом виновата, хотя Алексей Федорович был с ней снисходителен и жалел ее, смотрела на меня выпучив глаза. Эта домашняя сцена была необычная, но она была, и из песни слов не выкинешь.

Чувство долга у Алексея Федоровича было поразительное. Практически до конца занимался с аспирантами. Везде гулял грипп, и мы все очень боялись за Алексея Федоровича. Аза Алибековна предложила пока позаниматься вместо него, но он отказался. Тогда придумали вот что: на блюдечках с водой расставляли везде резаный чеснок, чтобы обезопаситься. Бывало Аза Алибековна на больших скоростях прибирается, Алексей Федорович спрашивает тему сегодняшних занятий, а она на лету заглядывает в книги и говорит ему. Я выглядываю в окно и наблюдаю, как стайка аспирантов собирается у подъезда. Потом все вместе идут, звонят в дверь, раздеваются: в прихожей целая куча пальто, а на полу — обуви. Рассаживаются, уже из коридора слышу голос Алексея Федоровича, и все идет своим чередом. Сколько ни просили не заниматься, всегда помолчит и скажет: «Ну, что же делать! Надо заниматься!» А ведь для него грипп в то время был смерти подобен. Так всегда и во всем: надо — значит, надо.

Но, конечно, писать как прежде уже не мог, но и смириться с этим долго не хотел. Аза Алибековна пускалась на разные отговорки. При мне как-то был такой разговор.

А.Ф.: Почему меня не пригласили в сборник (Института философии)?
А.А.: Почему, почему! Они там ругают Франка. Вы хотите в этом участвовать? Ведь Семен Людвигович вас любил, и вы относились к нему нежно. Что же, вы хотите принимать участие в таком сборнике?
А.Ф.: Да нет, конечно.
А.А.: Ну вот, а говорите — не пригласили.

Франка действительно ругали, но несчастье было в том, что в последний год жизни Алексей Федорович так болел, что работал уже с трудом.

И другой характерный эпизод. Как-то принесла Аза Алибековна почту, в том числе и «Новый мир». Алексей Федорович тихонько как-то спрашивает: «А про меня там что-нибудь есть?» Аза Алибековна отвечает: да нет, Алексей Федорович, вы же туда ничего не давали». Всегда и до самого конца хотел, чтобы его печатали. Что совершенно естественно, потому что — это и была жизнь Лосева. Но болезнь и гипоксия побеждали.

Словно предчувствуя, что такое может случиться, в последние годы перед этим Алексей Федорович работал буквально наперегонки со временем. Была цель закончить многотомную «Историю античной эстетики». И цель эта была достигнута. Работая без отдыха, без отпусков и перерывов, Лосев написал последний том «Итоги тысячелетнего развития», а это 110 печатных листов, т.е. больше тысячи страниц. Дело всей жизни было осуществлено. Но ценой огромного напряжения сил.

Помнится на Пасху (наверное, это 1986 год) сидели в гостях у Алексея Федоровича, все свои. Шла такая светская беседа. И тут же была Лена Дружинина, тогда секретарь Алексея Федоровича. Он выпил чаю, посидел еще немного и сказал Лене, что надо идти работать. Все загомонили, мол, на Пасху кто же работает? Алексей Федорович встал и сказал: «У меня нет времени. А этот общий разговор может продолжаться до бесконечности. Я пошел в кабинет, и ты, Лена, приходи». И ушел.

Поэтому весной 1988 г., незадолго до смерти, когда Алексей Федорович совсем не мог работать — это ощущалось как трагедия. Однажды, уж не помню точно, в апреле или начале мая, но тепло и солнечно, мы были с Алексеем Федоровичем в кабинете. Аза Алибековна уехала в университет. Мне нужно было что-то сделать на кухне, я и говорю: «Алексей Федорович, вы посидите здесь, а я минут через десять к вам приду». Он отвечает: «Да, конечно, посижу. Что теперь делать остается? Только сидеть». И такая горькая ирония была в его голосе. Очень переживал, что не может работать, хотя читала ему Аза Алибековна до последних дней жизни; слушал и обсуждал с ней прочитанное.

Странное дело, я видела, что дело очень плохо, но на самом донышке души все-таки не верила, что Алексей Федорович умрет. Не знаю почему, но чувство было такое. Это теперь некоторые события вспоминаются с определением «последний», а тогда так не думалось.

В рождественский вечер 1988 г., последнее Рождество для Алексея Федоровича, были на Арбате гости, в том числе сестры Постоваловы. Лидия Ильинична пошла к Алексею Федоровичу в кабинет, поздравила с праздником, спросила о самочувствии. Алексей Федорович ответил ей: «Умираю, да вот что-то долго. Молись за меня, чтобы я до конца остался человеком». Я тогда не понимала как следует этих опасений. Теперь уж насмотрелась, как люди в пятьдесят лет без мозгов остаются, а уж далее... Алексея Федоровича в его девяносто четыре можно было считать уникальным человеком; ясность ума не покинула его до последних дней.

Как тяжело было Алексею Федоровичу! И все бились за него, как львы. Главным человеком, как и всегда, была Аза Алибековна: капитан на мостике этого корабля, мозг и мотор нашей борьбы за Алексея Федоровича. Еще раньше, когда было совсем плохо с легкими, она легла вместе с Алексеем Федоровичем в больницу на Спортивной, в отделение пульмонологии. Устроили им на двоих бокс. Алексей Федорович был на капельницах. Все приходят и уходят, а она неотлучно при нем. Я тоже посетила их в этой больнице. Пустили на несколько минут. Алексей Федорович спрашивает меня, не слышала ли я что-нибудь о томе, идет ли издательское дело? Я не знаю, и он замолкает.

И в больницу ребята вносили Алексея Федоровича на руках, и обратно домой поднимали так же, не мог он идти. От смерти отстояли, а сил идти у него не было. Ведь каждую мелочь, каждое действие надо было организовать. Помогали все, но организовывала Аза Алибековна — всё шло от нее и через нее.

Все медики, которые соприкасались с Алексеем Федоровичем, уже не уходили, оставались до конца. Собирались консилиумы, своего рода мозговые атаки, ищущие ответ на один вопрос: что делать, что предпринять? Приходила пульмонолог, зав. отделением больницы на Спортивной Маргарита Дмитриевна Раевская. Замечательный специалист, врач-терапевт Георгий Александрович Самарцев консультировал Алексея Федоровича, конечно, бесплатно. Все время приходила врач из академической поликлиники Марина Александровна Комиссарова, которая быстро делала анализы. Алеша Бабурин, тоже врач-терапевт, участвовал в консилиумах, делал Алексею Федоровичу массаж и, когда надо, инъекции. И еще приглашались врачи на консультации. Была надежная и опытная медсестра Александра Кирилловна, которая ставила капельницы.

Когда-то, задолго до болезни, Алексей Федорович мне сказал со своей особой иронической интонацией: «Знаешь, стариков теперь не лечат! Кому они нужны?» Видно, кто-то рассказывал ему, как обстояло дело на этом фронте. На Арбате о чем только не рассказывали, каждый шел со своим. Но в случае с Алексеем Федоровичем было совсем не так. Повторяю, что все дрались за него, как львы. И больше всех, забывая себя, Аза Алибековна.

После стали сражаться за гемоглобин. Я стала проповедовать, что надо давать Алексею Федоровичу морковный и гранатовый соки. Постепенно анализы крови улучшились. Говорю ему после завтрака: «Алексей Федорович, теперь скоро поправитесь». Он ответил: «Видите, уже целый год болею, и не лучше. Это указывает на другое». Видимо, он трезвее всех оценивал ситуацию.

Потом я стала агитировать, чтобы кормить Алексея Федоровича калорийно, чем-то особенно хорошим, чтобы появились силы. Так мне казалось. Дело в том, что Алексей Федорович всегда ел очень простую пищу: грибной или овощной суп, винегрет, рыбу и т.п. В этом доме о еде особо не раздумывали: всё работа да работа, всё некогда меню обдумывать. Когда только пришла на этот пищевой фронт, говорю Азе Алибековне: «Давайте сделаем котлеты куриные настоящие, не покупные, а из курицы». Ладно, купили курицу, сделала. Говорю, что вот, мол, Алексей Федорович, котлеты куриные настоящие; курица ободрана и провернута через мясорубку. А он отвечает: «Давно я куриных котлет не ел. Наверное… (пауза) лет десять или пятнадцать». Стал есть — говорит, вкусно. Ну, это, конечно, чтоб мне приятное сказать. А потом стал вспоминать, как до революции делали бифштекс рубленый. Никаких мясорубок. Было два больших специальных ножа, мясо на доске и кухарка двумя ножами рубит, пока измельчит. Стук на весь дом. Кошки здесь, глаза горят. Такой громкий процесс, потом жарят, и бифштекс на столе.

Глупость, конечно, но мне казалось, что если кормить чем-нибудь этаким, то и силы вернутся. Аза Алибековна говорит: «А если склероз будет, тогда что?» Я говорю: «А если умрет без склероза, лучше будет?» И было решено претворять в жизнь поваренную книгу.

Была изготовлена телятина тушеная в сливках. Взяли мы порцию этого теленка и пошли в кабинет. Аза Алибековна говорит: «Вот, Алексей Федорович, сейчас вы будете есть телятину тушеную в сливках. Это очень вкусно и полезно. Вот, попробуйте!» Он стал есть. Аза Алибековна спрашивает: «Вкусно?» Алексей Федорович отвечает: «Никак. Как вата». Мы переглянулись. Но решили не сдаваться. Была изготовлена лососина запеченная. Опять сцена. Результат тот же. Мы продолжали эту свою деятельность, но, как видно, эта еда не помогала.

Был период, когда мне казалось, что Алексею Федоровичу стало лучше, я стал говорить, что хорошо бы ему послушать музыку. У меня было ощущение, что Алексей Федорович всё куда-то удаляется, как будто он за стеклянной стеной; мне казалось, что музыка его приведет обратно. Аза Алибековна купила новый тюнер, но Алексей Федорович от музыки всё отказывался. Как-то раз, когда он был в столовой после обеда, сидел в своем низком кресле у двери, я стала говорить такие речи: как бы хорошо послушать «Снегурочку» (это его любимая опера), мне же некогда ходить в театр, а тут он бы послушал и я с ним вместе. Алексей Федорович все молчал, а потом сказал со значением: «Вы хитрите. Нет, не надо. Нет, еще рано, еще подожду». Эти разговоры у меня записаны; только тогда я не поняла, чего он ждать будет. А теперь, через годы ясно, что он уходил. Он уходил из жизни, уходил от нас. Готовился, молился. Наверное, подводил итоги. А мы тут суетились с телятиной и «Снегурочкой». Но ведь и мы не могли иначе!

Алеша Бабурин приходил регулярно делать Алексею Федоровичу массаж, и в процессе этого, конечно, с ним разговаривал. Алеша поступал умно, приходил домой и, несмотря на усталость, записывал эти разговоры. Это ему Алексей Федорович сказал: «Хотел служить Богу, а был два раза женат». И как-то, много времени спустя, на одном из памятных вечеров на Арбате, Алеша по записке зачитал нам определение религии, данное Алексеем Федоровичем. Очень интересное. Характерно, что вскоре после смерти Алексея Федоровича Алешу рукоположили в сан священника, и стал он отцом Алексеем Бабуриным.

В этот последний период жизни Алексея Федоровича очень ярко высветилось одно его качество — деликатность. Так ему было тяжело физически и морально грустно, но он все терпел и старался никого не обидеть. Елизавета Владимировна Селиванова, которая иногда дежурила около Алексея Федоровича в отсутствие Азы Алибековны, много раз настырно предлагала ему исповедаться. И каждый раз Алексей Федорович деликатно отвечал, что надо подумать. А она все приставала. Позже Алеша Бабурин уже один раз предложил Алексею Федоровичу исповедаться и сказал, что приведет священника почти такого же возраста, как сам Лосев. Ответ был тот же: надо подумать.

Были, видимо, у Алексея Федоровича какие-то свои соображения, от которых он так и не отступил. Не сказал же он никому из нас при жизни, что он монах в тайном постриге. И унес эту тайну с собой в могилу. Это потом все иными путями узналось, по документам. Редкостная это цельность, ясность, честность (от слова честь!); интимные отношения с Богом отличали Алексея Федоровича. Сказал Азе Алибековне — умрет, никуда его из дома не возить и в церковь не ставить. Любой обрядоверец воскликнет: «Что?! Как?!» А никак. Бог все устрояет. Церковь к Алексею Федоровичу пришла сама. Домой. Поневоле вспомнишь жития древних святых.

Последняя Пасха в жизни Алексея Федоровича была отпразднована в меру его возможностей при такой тяжелой болезни. Перед этим он специально мылся, брился и держал пост один день (хотя врачи категорически вообще запретили); целый день до ночи сидел в кабинете. Молился. Ночью разговлялся освященным куличом. Все было кратко, но абсолютно ясно. И теперь, когда панихиды на его могиле зачастую начинается пением «Христос Воскресе», я всегда вспоминаю ту его последнюю Пасху. Мы все суетились, готовились к празднику, гонцы бежали в разные места с поручениями, а он сидел один и молился.

Странная и смутная во всех отношениях была та весна 1988 г. Для меня посреди всех этих забот и горестей события в стране были как дымкой подернуты. Однажды пошла за кислородом в арбатскую аптеку. Я заметила, что когда подушки надутые несешь, то люди смотрят с ужасом и расступаются. Это понятно, такие подушки — признак беды, кто-то на краю. Выхожу из аптеки, прохожие большими глазами смотрят на подушки, а я со страхом наблюдаю такую картину. По Арбату, от Арбатской площади идет большая колонна крепких парней с флагом, чеканит шаг (как оказалось, это были «люберы»), а по Арбату же от Смоленской, навстречу первой такая же колонна с флагами (оказалось, это «солнцевские» братки). И встретиться эти колонны должны скорее всего здесь, где я нахожусь. Я испугалась, тут не только подушки, голову отшибут. Я быстро влезла на приступки аптеки и думаю: если что, я сразу в аптеку нырну. Весь Арбат встал и я стою. Тишина стала необыкновенная, только «люберы» топают и прут упрямо. А потом вдруг те, «солнцевские», наверное, все-таки по команде, резко свернули в переулок около театра Вахтангова. Затем «люберы» как монолит прокатили мимо меня. А после уж и я пошла со своими подушками в совершенном трансе. Это были первые ласточки перестройки, приметы нового времени. Свобода. Уже потом, после срежиссированного и фальшивого 1991 г., после тоже ловко устроенного кровавого расстрела Белого дома в 1993 г., стало понятно, что «люберы» и прочее не такие уж страшные факты. Тогда было понятно только, что старое время с его хоть каким-то порядком уходит, и по Арбату марширует новое время. И каким оно будет? Этого мы тогда не знали. А с Лосевым в то время уже невозможно было говорить об этом, спросить его. Не до того. Это не значило, что Алексей Федорович не мог ответить; просто не очень гуманно спрашивать человека о политике, когда он так болен.

Ну, а подушки через какое-то время облегчили состояние Алексея Федоровича. Главное, что приходила медсестра и ставила капельницы Алексею Федоровичу.

стр. 1, стр. 2, стр. 3, стр. 4, стр. 5, стр. 6, стр. 7, стр. 8, стр. 9, стр. 10