Бюллетень. Номер пятый. In memoriam.

Философ Владимир Бибихин в его письмах. Публикация С.С. Хоружего. Страница 1.

Стр.: 1, [2], [3]

У Владимира Вениаминовича Бибихина стихия слова и искусство письма едва ли не сливались друг с другом. Это про него сказано: говорит как пишет. С равным правом было бы можно сказать: пишет как говорит. Я бы даже, пожалуй, предположил, что писать ему было несколько легче: живущие в памяти сцены с В.В. разговаривающим создают впечатление, что каждое слово в его речи выпускается им на свет отдельно и с известной задержкой, будто проходит на выходе техконтроль – так что устная речь его – дискретный процесс; меж тем как речь письменная льется непрерывно, стройно и складно, и не просто литературно, а мастерски, всегда с чувством стиля и живой интонацией. Разумеется, это – редкая особенность и способность, свидетельство филологической одаренности; и она имеет прямое отношение к этой небольшой публикации, впервые знакомящей русского читателя с эпистолярным наследием нашего выдающегося современника.

Стоит напомнить: в последние десятилетия советского режима эпистолярная культура русского общества почти умерла. При тоталитаризме люди боялись доверять письму свои мысли; и если в позднесоветский период они стали бояться заметно меньше, то зато и мыслей – а равно и культуры их выражения – к этому времени у них стало тоже заметно меньше. В.В. был несомненным и ярким исключением из общего правила эпистолярной одичалости; но, к сожалению, я – не был. Точнее, в раннюю пору нашего знакомства – а это уж лет сорок назад, помилуй Бог! – боялся-то я по молодости лет мало, но выражал свои мысли с большой натугой, особенно на письме, и письма со сколь-нибудь заметным умственным содержанием чрезвычайно редко выходили из-под пера моего. Меж тем, знакомство довольно быстро сделалось обоюдно-заинтересованным и достаточно близким, и В.В., коль скоро это было естественно для него, время от времени писал мне (но почти никогда письма не посылал почтою, а передавал с кем-нибудь или как-нибудь). Я писал много реже, больше высказывался в долгих телефонных разговорах, которые у нас случались. Так шло до самой эпохи электронной почты, изменившей многие стереотипы и паттерны общения. В эти последние годы наш эпистолярный обмен наконец стал честным с моей стороны обменом, равночисленным. Но – другие дни, другие гнезда… – мы почти уже не писали друг другу длинных писем с философскими рассужденьями…

Еще не знаю, сколько писем его сохранилось среди моих бумаг. Публикуемые отрывки – часть тех, что были выбраны мною для чтения на Вечере его памяти в «Доме А.Ф. Лосева, в двухлетнюю годовщину его кончины. Работа над эпистолярным наследием большого русского мыслителя еще впереди.

***

Без даты [Осень 1977г.]

… [Н]е могу Вам передать, какой трудной и даже неприступной мне кажется задача русского предисловия к Паламе [1]. Я уверен, что человек, взявшийся за нее, должен ночами просыпаться от ужаса и тревоги неведомой. Главное – проблема оценки, которую Ио. М[ейендор]ф в основном обошел. То есть о величине и даже величии говорилось, тут нет спора, но Палама допускает столько толкований, что если не сказать, например, что он стоит в традиции какого-нибудь «библейского понимания человека», мы его оставим беззащитным, – а если сказать так, то все нерешенные вопросы православного богословия уже свалились на нашу голову. Есть еще опасность – этому способствует полемический стиль – что его будут понимать в каком-нибудь жестком и нетерпимом смысле. Наконец, те, кто пишет русское предисловие, должны «взять на себя ответственность за него» (против обвинений, жестоких и едких, и не только западных, – один П. Минин [2] чего стоит), как говорится, причем безусловно, как именно за своего, чтобы он не остался сиротой. Но как это сделать? Ведь не заявить же, например, что Чаадаев или Флоренский выросли в той же традиции – это будет слишком рискованно.

Мне кажется, надо сначала подчеркнуть, в какой, сущности, пустыне сложился Палама. Может быть, процитировать Карсавина, что богословская мысль к этому времени давно уже разве что только не умерла, «…с одной стороны, сосредоточилась в себе, уйдя в созерцательную тишину келий и пустынь (а, впрочем, была ли таковая, не идиллия ли это, не было ли и там суеты?); с другой – она оставалась действительным основанием жизни и знания для самого мира» [3] (но и здесь двусмысленность: жизни – да, знания – как сказать, если все таилось где-то в подсознании). Указав на это обнищание и разорение Византии, провести невольную параллель с нашим состоянием.

Стр.: 1, [2], [3]

• IN MEMORIAM

• Содержание бюллетеня