Бюллетень. Номер пятый. Из архива.

А.И. Резниченко. Сергей Раевский и Марина Цветаева:прогулки в тени Вавилонской башни(из архива С.Н. Дурылина). Страница 1.

Стр.: 1, [2], [3]

В Мемориальном Доме-музее С.Н. Дурылина в Болшеве хранится немало документов, решительно ставящих в тупик неискушенного описывателя чужих архивов. Такой, к примеру:

Листы обычной школьной тетради в линейку развернуты по вертикали и соединены между собой в самодельную книжицу. На титульном листе книжицы (стандартная обложка школьной тетради) название:

МУСАГЕТ,

1911 ГОД. АНТОЛОГИЯ.

И инскрипт: «Милая моя Ариша, дарю тебе эту книжку, полную воспоминаний о том, что кажется небывалым, невозможным, но что было, было, было. С.Д.» (1)

Текст самих стихотворений отсутствует. Зато есть то, что традиционно считается контекстным, маргинальным по отношению к Тексту – к примеру, оглавление сборника, каталоги издательств «Альциона», «Скорпион», «Мусагет», «Орфей» – с комментарием Дурылина по поводу роли и статуса каждого из них; роспись философского журнала «Логос» (напомню, что в современной исследовательской науке росписи «Логоса» появились только в 1991 г., в первом номере журнала, носящего то же название, а окончательная научная роспись Логоса вышла лишь в 2005 г. усилиями А.А. Ермичева); рецензия Н. Гумилева на сборник – причем в «переплетенку» включена практически вся библиографическая подборка того номера «Аполлона», в котором эта рецензия была опубликована, в том числе и рецензия на «Cor Ardens» Вяч. Иванова, и некрологи, посвященные Константину Фофанову и Виктору Гофману; обзоры русских и иностранных журналов.

И – более чем через тридцать лет после выхода мусагетской антологии в свет – комментарий Дурылина к этим стихам, сопровождаемый кратким очерком-портретом стихотворца.

Это абсолютно свободное, неподцензурное повествование. Дурылинские оценки переполняет радость от этой свободы. Автор их волен не считаться ни с чем, кроме собственной «памяти сердца»: ни идеологическими стереотипами (напомню, что текст книжицы, судя по сообщению (неточному) о годе и месте гибели Марины Ивановны Цветаевой, написан после 1942 г.), ни с традиционной, уже выстраивавшейся к середине ХХ в. «табели о рангах» русской поэзии начала века. Разумеется, эти ремарки субъективны. Однако примерно в то же время «болшевский мудрец» так обосновывал почти кьеркегоровский пафос истинности собственной субъективности:

«Былое подобно стране, которую когда-то посетил, в которой когда-то жил, – и теперь, когда не живешь и не можешь жить в ней, а пытаешься рассказать о ней, встречаешь одно неодолимое препятствие <…>: можно весьма точно рассказать о поверхности этой страны о ее растительности, о ее племенах о городах, – но как передать тот воздух, которым дышалось, когда жил в ней? Как вернуть тот аромат цветущих садов и лугов, который невозвратим? Как передать тот свет, который струился и трепетал над этими лугами, лесами и равнинами? Человек со всеми его делами и деяниями – передаваем ли без той атмосферы мыслительной, сердечной, духовной, которою он был окружен когда-то, которою он дышал, в которую сам он вносил свое дыхание детства, отрочества, юности, молодости? Как поймать это дыхание, давным-давно канувшее в вечность? Как воплотить его в слова, в образы, как передать его другим? <…>

Человек без дыхания – мертв. <…>

Да, инвентарь, опись прошлого мы создать можем, но его душа, его дыхание – вишневый белый сон младенчества, первые грозы ранней юности, “осенний мелкий дождичек” эти же первых юных лет, впервые предупреждающий о том, что жизнь скоро и грубо сорвет с календаря листок с “апрелем” и заменит его “ноябрем”, – все это атмосферическое, подлинно живое, что было в минувшем, не только невозвратимо (в этом еще не вся боль) – оно непередаваемо, ибо оно … невспоминаемо!

И единственное, что мы можем сделать, чтобы как-то сохранить это “дыхательное” своего прошлого, – это сберечь подлинные листки своего былого “апреля” <…>

Я помню, следовательно, я существую.

Меня уже нет на свете, как младенца, тянущегося к цветущей яблоне в саду, как отрока, впервые читающего Лермонтова за маленьким столиком с зеленым сукном; меня нет уже как юноши, впервые наклонившегося над волною белого моря в солнечную ночь, но я, старик, одновременно <…> помню себя в этом ребенке, отроке, юноше и ощущаю их небытие во вне <…>, как действительное бытие (курсив С. Дурылина – А.Р.) во мне самом, в неразложимости моего “я есмь”.

Вспоминая, я живу сам и оживляю других, поглощенных временем. Более того: я живу в других, я живу в чужом или стороннем бытии, как в своем собственном (курсив мой. – А.Р.)» (2).

Стр.: 1, [2], [3]

• Из архива

• Содержание бюллетеня