Бюллетень. Номер второй.

Наши публикации.

Образы «Афин и Иерусалима» у Г. Шпета, Л. Шестова и С. Аверинцева. /Микела Вендитти/

Вечный вопрос об отличительных чертах культуры Востока и Запада, об их различиях или сходствах, несмотря на его универсальный размах, не теряет свою актуальность. В основание трактовок своеобразного развития той или иной культуры в целом обычно кладется аргументированное определение существенных элементов этой культуры, наличие или отсутствие тех или иных особенностей. В истории русского мышления «Восток» и «Запад» – это не просто образы, но термины, отношения и динамика которых является безусловно плодотворной как для их осознания, так и самоопределения. В этом контексте оказывается значительным вклад Г. Шпета, его многогранного и плодотворного творчества. Теоретические положения и методы обсуждения вопросов, разработанные Шпетом, постоянно питают философию, и не только русскую.

В XX в. мы находим три разных подхода к решению вопроса об отношении Запада и Востока, принадлежащие философам Г. Шпету («Мудрость или Разум?», 1917), Л. Шестову («Афины и Иерусалим», 1938–1951) и недавно скончавшемуся филологу С. Аверинцеву («Греческая “литература” и ближневосточная “словесность” (противостояние и встреча двух творческих принципов)», 1971).

Хотя определение внутренней формы самого мышления, культурного и литературного развития восточной и западной цивилизации дано ими, исходя из разных точек зрения, мы бы хотели обратить внимание именно на то обстоятельство, что соображения рационалистического философа, мистического мыслителя и литературоведа оказываются тесно связаны между собой. Последовательное чтение этих работ создает впечатление продолжающегося диалога – вне времени – между авторами и свидетельствует о значительности данной темы в русской культуре.

Если биографические и философские аспекты отношений Шпета с Шестовым уже достаточно исследованы и на эту тему существует научная литература (Я.В. Зайкова, Н.В. Серебренников, Д.В. Сухушин, Т.Г. Щедрина), то восприятие идей Шпета и Шестова Аверинцевым не столь очевидно и еще не описано. Мы бы хотели, в самих общих чертах, поставить этот вопрос, наметить способы его решения, определить сходства и различия у трех названных мыслителей.

Все три автора в своих трудах используют один и тот же эпиграф, взятый из книги Тертуллиана De praescriptione haereticorum, VII: «Quid ergo Athenis et Hierosolimis?» (Шпет цитирует также следующее: «quid academiae et ecclesiae?»). Такое противопоставление и/или сопоставление сразу указывает на другие пары понятий, прямо исходящие из первой: мудрость / разум у Шпета, религия / философия у Шестова, библейская литература / классическая литература у Аверинцева.

Статья Шпета «Мудрость или разум?» написана в 20-х годах, когда философ сосредоточился на истории философии и герменевтики и уже издал работы «Явление и смысл» (1914) и «История как проблема логики» (1916). При определении образов восточного и западного (а точнее – европейского) мышления, Шпет излагает собственное учение о философском знании и восприятии действительности, основанное на анализе словесной структуры познания. Мы в данном случае хотим обратить внимание именно на осмысление понятий «Восток» и «Запад».

Средиземноморская, а теперь уже мировая культура – едина, и о Западе в узком смысле можно говорить только до принятия христианства, которое привнесло с собой новое мировоззрение. Точнее, Афины и Иерусалим обозначают две разных тенденции философского мышления: одна – восходящая к разуму, философия как знание, другая – к мудрости, философия как мнение, псевдофилософия. Обычным для Шпета приемом эти понятия анализируются в начале статьи, ибо являются ключевыми для собственной аргументации. Итак, противопоставляются объективность разумного познания и субъективность «мудрости»; философия имеет свое понимание идеи человечества, она описывает и устанавливает, но не предписывает, не пророчествует, не осуждает.

Шпет понимает историю мышления как чередование постановки вопросов и их обсуждения, при этом первым философом он признает Парменида, который направил рефлексию на самого себя и четко отделил «знание» от «мнения». Цель философии – в определении действительности, истины, и последная не может быть условной или субъективной. Шпет, пользуясь «ненаучными» выражениями, определяет европейский разум как «творчество мысли», «страсть мыслить», «восторг и праздник жизни». В отличие от Востока, который жил мифами, Запад перерабатывает их в высшую форму художественной рефлексии: трагедию. Философия – это результат языческой Европы, где язычество, принципиально определяется как вера в тварь, а не в Творца. А Восток – это «родина мудрости, всяческих сказок, сказаний и мифов», где главный вопрос о том, что есть действительность, уже имеет готовый ответ в словах Бога: «Я есмь Сущий». В этой парадигме мышления человек должен искать свое оправдание перед Богом, тогда как для философии «мир должен быть очеловечен»; человек не нуждается в оправдании, ибо единственным оправданием всего может быть только человечность.

Книга «Афины и Иерусалим» Шестова объединяет статьи, написанные в 30-х гг. Впервые опубликованная в 1938 г. на французском языке, она стала одной из последних работ философа. Главное намерение автора – доказать первенство религии по сравнению с философией, превосходство веры над знанием.

Сопоставляя образы «Афин» и «Иерусалима», Шестов рассматривает их сквозь приз-му религиозной философии, однако объединение знания с верой неизбежно содержит внутреннюю противоречивость. Автор смотрит на историю философии как на сплошную череду притязяний человеческого разума на истину. Но знание не представляет собой последней цели, оно не может оправдать бытие, а, наоборот, должно из этого последнего получить оправ-дание. Религиозный экзистенциализм Шестова находит свое яркое выражение в утверждении первенства жизни над философствованием: «человек должен решиться мыслить в тех категорях, в которых он живет».

В развитии умозрительного мышления (так Шестов называет философию) господство разума установило противопоставление необходимости и свободы. В противоположность Шпету, Парменид у Шестова является «скованным» за то, что первым ограничил область человеческой воли в отождествлении мышления с бытием. Человеку нужно избавиться от пут умозрительного мышления, и это возможно только при предпочтении «второго измерения», то есть веры, при которой «истина радостно и безболезненно отдается в вечное и бесконтрольное распоряжение Творца».

Какая разница, спрашивает Шестов, для человека – отдать себя вечным истинам разума или воли Бога? Как Шпет полностью отдается чистому знанию и рефлексии, так Шестов – области «чудесного, фантастического, сказочного» – тому, что человек падший потерял, заменив веру разумом.

Способность творить отнесена Шестовым к божественному «fiat», но через веру человек приобретает снова возможность участвовать в нем, покидая каменное «есть», царство необходимости – в пользу царства воли.

Несколько десятилетий спустя Аверинцев, литературовед и культуролог, рассматри-вает отношение между греческой литературой и ближневосточной словесностью, сравнивая их творческие принципы, художественные методы, использует образы «Афин» и «Иерусалима». Сравнение, замечает автор, заключается не в оценках и в установлении разных уровней литературности, но в признании двух путей развития, по которым эти культуры развивались с самого начала. Как и философия, продолжает Аверинцев, литература как таковая рождается, когда она в состоянии направить рефлексию на самое себя, когда у нее возникает автосознание – то есть с возникновением литературоведения, филологии, поэтики и т.п. Если греческая литература имеет в качестве своего объекта сущность, то в Книге Иова заключена мудрость. Как библейская литература – это не литература в строгом смысле, так и восточная философия в этом смысле – не философия. Речь идет здесь о констатации разных модальностей культурного явления. В восточном понимании человеку не свойственно «творить», в отличии от греческого понимания, где субъект не только вполне сознательно творит, но также имеет яркое представление о собственном авторстве. Событие, посредством которого совершается слияние этих литератур, «встреча», как пишет автор – это подвиг перевода Библии на греческий язык. Культурное значение Септуагинты огромно, она соединяет воедино художественные формы и приемы обеих литератур, «Афины» и «Иерусалим».

Данный краткий анализ позволяет высказать несколько общих соображений, которые было бы интересно развить.

Во-первых, образы «Афин и Иерусалима» у трех авторов, которые не ссылаются друг на друга, составляют одну общую пару, которую надо воспринимать в ее постоянной динамике; она сама выступает как творческий принцип мышления. Исследователи рассматривают ее в качестве необходимого отношения между двумя полюсами, которые образуют одно целое.

Во-вторых, Шпет и Шестов, как ученики Гуссерля, исходя из одного метода, и даже ссылаясь на одни цитаты и источники, приходят, как известно, к противоположным выводам. А аргументация Аверинцева при определении религиозного мировоззрения поразительно близка, в некоторых местах буквально, шпетовской. Например, творческий принцип, который Шестов приписывает Востоку, Шпет и Аверинцев признают как рациональную, западную черту.

Последнее замечание. Поразительное впечатление оставляет сопоставление их стилей. Неудивительно, что два философа начала XX века предпочитают стиль пышный, значительно пересыпанный цитатами на разных языках, с риторическими вопросами и восклицаниями, которые придают изложению ораторские интонации – не педантично-научные, а скорее художественные. Неожиданно обнаружить эту «пышность» и у Аверинцева, почти полвека спустя.

Эти самые общие наблюдения показывают, на наш взгляд, незаурядную плодотворность и преемственность философских идей Шпета, которые позволяют лучше понимать не только прошлое, но и современность.