Бюллетень. Номер второй.

Наши публикации.

Устное высказывание Р.О. Якобсона об А.Ф. Лосеве. /Омри Ронен/

В печатных работах Р.О. Якобсона имя А.Ф. Лосева упоминается только один раз, судя по именным указателям к новейшему изданию его трудов: Roman Jakobson, Selected Writings, Vols. I-VIII (Berlin, New York, Amsterdam, 1971-2002). Разбирая историю лингвистического понятия оппозиции в книге, написанной совместно с К. Поморской («Беседы», Bibliotheca Slavica Hierosolymitana, Иерусалим, 1982, с.33; Selected Writings, VIII, 1988, p.471), Якобсон сослался на исследование Лосева. Соответствующее место читается так: «Необходимо было точно отграничить понятие оппозиции как элементарной логической операции от всех остальных классов различий. Эту специфическую особенность оппозиций неоднократно подчеркивали теоретики междувоенной эпохи, особенно голландский феноменолог Hendrik Pos (1989-1955) и русский диалектик Алексей Федорович Лосев (1893–), в своем анализе коррелятивных терминов остро поставивший проблему импликации» («Музыка как предмет логики», Москва, 1927).

Однако Якобсон не раз высказывался устно по поводу трудов Лосева также и в уст-ном общении с коллегами и учениками. Мне приходилось уже мимоходом вспоминать в печати о том, что он высоко ценил книгу «Диалектика мифа» («Литературная синхрония и вопрос оценки и выбора в научном и педагогическом творчестве Р.О. Якобсона», Тыняновский сборник, вып. 10, М., 1998, с.414). В конце 60-х гг., когда я слушал лекции Якобсона в Гар-варде и МИТ, и помогал ему в работе над примечаниями к письмам кн. Н.С. Трубецкого (N.S. Trubetzkoy’s Letters and Notes, The Hague, Paris, 1975), я регулярно записывал содержание его разговоров со мною. Речь зашла о книге Лосева при следующих обстоятельствах. Я начал в то время писать свою диссертацию о поэзии Мандельштама и разбирал его так называемые «Летейские стихи», в которых варьируется квази-мифологический сюжет о душе, слове и имени в бытии и в инобытии. По совету Якобсона я обратился к книгам Лосева, в частности, к «Философии имени», которая нашлась в Гарвардской библиотеке. 31 января 1969 г. я сделал запись: «Читаю отличную книгу Лосева “Античная мифология в ист<орическом> освещении”. Его же изданная частно в 1927 “Философия имени” мои ожидания обманула. Читать придется об имябожцах. Пушкинский подтекст в “Я в хоровод теней...” объясняет мало. Серафим – уголь – чужая воля (исполнись волею моей). Тут Логос и Эрос, и до ясности еще очень далеко». В самом деле, в «Философии имени» не нашлось ничего, что помогло бы мне понять Мандельштама, зато через месяц я выписал из этой книги отрывок, который был очень похож на мысли Иннокентия Анненского о двусторонней связи Я и не-Я в слове: «Тайна слова в том и заключается, что оно – орудие общения между предметами и арена интимной и сознательной встречи с их внутренней жизнью».

Через две недели, 14-го февраля, я пожаловался Якобсону, что не нашел в книге Лосева о мифологии того места, о котором он говорил (о различии и сходстве поэзии и мифа). Тут-то и оказалось, что Якобсон имел в виду не ту «Античную мифологию» 1957 г., которую я прочел, а «Диалектику мифа». Эта книга прежде была в его библиотеке, но каким-то образом пропала при перевозке его книг и архива в новое помещение, полученное им в МИТ. Поэтому только спустя много лет прочтя «Диалектику мифа», я понял, что именно имел в виду Якобсон и почему выбрал именно ту мысль Лосева, которую он мне пересказал.

Записан этот разговор так. «9 ч. утра Якобсон. Разговор о евразийцах и отношении Савицкого к марксизму. О Лосеве. Лосев был арестован за книгу «Диалектика мифа», в кот<орой> он подробно анализировал мифологический элемент в марксизме – а главлит пропустил. Анализ Лосева был замечательный по тонкости, причем в вину советской идеологии Л<осев> вменял не то, что она мифологична, а что недостаточно мифологична – по сравнению с христианством феодализма. Кроме того, Лосев доказывал, что диалектика и есть абсолютный миф. Книга Лосева ближайший подступ к семиотике, он отлично знал средневековую философию, которую современные семиотики игнорируют напрасно, в ней тончайшие наблюдения о природе знака. “Христианское гуссерлианство”».

Я полагаю, что Якобсон так запомнил критику марксизма у Лосева оттого, что она следовала непосредственно после страниц, где он останавливался на современном искусстве и футуризме. Судя по взглядам Якобсона на перекрещение иконичности и символичности, изложенным популярно в тех главах «Бесед», которые посвящены временному и пространственному факторам в языке, литературе и в общей систематике знаков, позволю себе предположить, что внимание его привлекли в особенности следующие наблюдения Лосева о пространстве у футуристов: «Это – пространство, которое сразу хочет быть и временем, подобно четырехмерному пространству новейшего естествознания, развивающегося в связи с принципом относительности. Это гиперпространство. Футуристы в пространстве хотели выразить движение. Часто это намерение приводило к наивным результатам, вроде изображения лошади с двенадцатью ногами. Дальнейшая эволюция привела к кубизму. Кубисты умозрительно разлагали предмет на его составные части, чтобы развернуть его форму и показать ее на плоскости со всех сторон. Тут давалась фигура как бы вращающегося предмета. Сюда же должны быть причислены и экспрессионисты. По сравнению с футуристическим нагромождением форм и красок, экспрессионизм вернулся отчасти просто к предметной изобразительности. Однако это пространство, несомненно, содержит в себе временную координату. Это пространство в некоторых случаях (Шагал) можно понимать как сновидческое. <...> Это пространство не воспрятия, но представления». При интересе Якобсона к временному фактору в пространственных, «иконических» знаках, развившемся у него еще в начале десятых годов в связи с его работой над французскими примечаниями к каталогу парижской выставки Малевича, осуществлению которой помешала война, ясно, что мысль Лосева о временной координате в пространственном искусстве показалась Якобсону близкой.