Бюллетень. Номер пятый. In memoriam.

Е.А. Тахо-Годи. Не последняя встреча. Страница 1.

Стр.: 1, [2]

Это была не последняя встреча – мы еще виделись потом, хотя и мельком и почти бессловно – бессловно, может быть, потому что все главное было понято тогда, на лестнице, весной 2004 года, когда он уже собирался переступить через порог нашего дома и уйти.

Однажды, задолго до той весны, Станислав Джимбинов сказал мне: «Учтите, при нем ни о чем нельзя говорить – он все записывает. Каждое Ваше слово потом окажется на бумаге». Я рассмеялась в ответ: уже ли он не знает кого записывать, ведь не просто же записывает он «слова», а я – какой я «объект» для его наблюдений, да и какие такие разговоры мы ведем, чтобы можно было их фиксировать.

Показавшись своему собеседнику непростительно легкомысленной, я продолжала не заботиться о словах и о том, найдут они себе отзыв и какой. С тем же легкомыслием говорила я и тогда, но не оттого, как думаю, нигде в его бумагах следы этого разговора не отыщутся, а потому что и разговора, по сути, не было: был мой монолог и его взгляд – больше ничего. Вот этот взгляд я и помню. Об этом взгляде и хочу написать, и не знаю – как – да и можно ли, а все кажется, что нужно. Бывают минуты, когда открывается в одном взгляде весь человек, вся его душа, все его думы, вся его боль. Открывается на одно мгновение, чтобы вновь уйти, заслониться, спрятаться за маску обычного, житейского, будничного, повседневного. Что в сравнении с этим взглядом любая исповедь, любые слова – разве живая мука обычными словами передается? Поэтому и не знаю, как на бумаге передать то, что проглянуло в его глазах, и не знаю, стоит ли боль другого делать достоянием, быть может, равнодушных или предубежденных? И все же пишу как свидетель, ибо других свидетелей в тот момент не было.

Он пришел к нам в самом начале марта 2004 г. на Арбат по делу – чтобы подписать письмо в защиту «Дома А.Ф. Лосева». Ситуация была абсурдная: «Дом А.Ф. Лосева» надо было защищать от его директора, а нас – от нашего давнего знакомого, потерявшего представления не только о долге и чести, но и об элементарной порядочности. Все это было и больно, и горько. Разговаривали бесконечно. Мы – о исчезнувших книгах, о «телегах», которые «директор» писал на нас в инстанции, уверяя свое начальство, что переданное в «Дом А.Ф. Лосева» собрание не представляет никакой ценности, ибо Лосев был слеп и книг этих читать не мог. Он – как вместе с С.С. Хоружим ходил беседовать с «директором» и какое впечатление произвел на него этот «тяжелый антропософ». И тут же уносился в мечтах о возможном семинаре по философии, который следовало бы устроить под сенью дома Алексея Федоровича и жалел, и даже сердился, что нам кажется, что в данную минуту это не так уж и актуально – какой уж тут семинар, если на глазах рушится сам «Дом А.Ф. Лосева», а вместе с ним и идея создания Дома как памятника всей русской философской мысли. Но ему хотелось, чтобы не потом, а теперь, быстрее… Борьба – это рутина, семинар – это прекрасно, это душа. И он спорил. Глаза буравили, иронические интонации сменялись лирическими, потом полемически страстными, затухая в эпических – о семинаре по Витгенштейну, который он тогда вел. В общем, жизнь кипела, била ключом. И я радовалась, глядя на него, что все ужасы минувшего года для него позади. И это после всего, что он пережил, представлялось мне, сторонней наблюдательнице, чудом: мне казалось, что он выздоровел, почти окончательно и будет жить еще долго, вести семинары, пугать Джимбинова перспективой, что донесет следующим поколениям все-все сказанные им слова…

Человек благоденствующий никогда не вызывал у меня какого-либо интереса. Разве что почти риторический вопрос: неужели и такое возможно? И я, грешная, почти не вспоминала о тех, кто был, с моей точки зрения, благополучен. Человек страдающий – вот тот, к кому тянулся мой мысленный взор. Я могла молчать, могла ничего не предпринимать, если от меня не ждали какой-то реальной помощи, но не могла не думать. Так я думала весь минувший год о нем – об операциях, о мучительном голодании, через которое он прошел, о его малышах, об этом жутком балансировании между бытием и небытием. И мне было его мучительно жаль, как жалеют близкого человека, хотя мы и не были вовсе близки. Он видел меня пару раз маленькой девочкой, потом мы вновь познакомились, когда я была уже взрослой и он величал меня уже исключительно по имени-отчеству, что было не столько знаком его почтения, а скорее даже отстранения, где-то на грани иронии – с такой примерно серьезностью взрослые порой общаются с малыми детьми. Что ж, я и не претендовала на какую-то иную роль, какое-то иное место.

Стр.: 1, [2]

• IN MEMORIAM

• Содержание бюллетеня