Бюллетень. Номер четвертый. Наши публикации.

А.А. Бугров (Кострома). Тут, вблизи, у реки Костромы. Страница 1.

Стр. 1, [2]

От костромского детства в памяти Розанова остались и ужасная мгла, и рухлядь, а еще впечатление дождливых недель, годов. И все же, называя свое детство «дождливым и страшным», Розанов задается вопросом: «Почему я люблю тебя так, и ты вечно стоишь передо мной?» Сам себе Розанов и отвечает: «Больное-то дитя и любишь», но, любя свое детство, Розанов явно разделяет эту любовь и негативные чувства к городу, в котором он рос. «Ненавидел Кострому, которая ни в чем не была виновата, кроме того, что стояла на реке Костроме». Проще всего объяснить нелюбовь Розанова к Костроме бытовыми, житейскими трудностями, которых в Костроме на долю Розанова выпало немало, но вряд ли такое объяснение будет достаточным. Любовь или есть, или ее нет, но Розанов не был бы Розановым, если бы не удивлялся своим чувствам, в данном случае неприязни к Костроме. Уже в зрелом возрасте он пишет: «Лет пять назад я посетил свою родную Кострому, где прошло мое детство. Боже, какое убожество, какое нищенство! Какая тишина! Да чем они живут, чем кормятся». Нельзя не обратить внимания на то, что в этих словах убожество и нищенство следуют через запятую, а тишина вынесена в отдельное предложение; неприятие идет по нарастающей, кажется, что для Розанова тишина пострашнее, чем нищета и убожество. И еще нельзя не заметить тавтологии: «Боже, какое убожество» – это ведь то же самое, что город Кострома на реке Костроме – то, что было в Костроме, Розанову ненавистно. Однообразие и безмолвие окружающей среды и угнетало больше всего жадную и щедрую душу Розанова в городе его детства; интересно сравнить восприятие Костромы Розановым и его современниками, они-то по-другому Кострому видели, вот, к примеру: «…покинув иной, стремящийся приблизиться к общему европейскому типу, русский город, – и, уже подъезжая к Костроме летом ли или зимой, можно почувствовать эту необычайную исторически-насыщенную художественность облика, наполняющего воображение воспоминаниями о былом, полном фантастической живописности своих образов <...> образ какого-то волшебного города встает на небосклоне живым миражом» (Георгий Лукомский, «Художественный облик Костромы», 1913). Хорошие вроде бы слова, и хотелось бы ими укорить Розанова, но цитируя их после точного и емкого Розанова, спотыкаешься на ровном месте казенной велеречивости. Впрочем, о сказочном художественном облике Костромы написано много не только в прозе, а и в стихах, скажем, у Федора Сологуба: «Сквозь туман, едва заметный / Тихо блещет Кострома / Словно Китеж, град заветный, – / Храмы, башни, терема».

Отметим, что и Сологуб замечает какую-то особую костромскую тишину, но для него-то она, в отличие от Розанова – благо. Под одним из своих стихотворений Сологуб делает пометку – «Поля под Костромой». А вспомним, где записывал свои мимолетные мысли Розанов, – да все почти в городе, в помещении и совсем уж редко в лесу. Сологубу нужно одиночество, и «поля под Костромой» для него как раз то, что надо, они создают необходимый фон для его, в общем-то, самодостаточного мира. Розанов – совсем другое дело, ему и в лесу леса не хватает, и в людях – людей, если вспомнить пословицу. С полным правом Розанов называет Сологуба «субъективнейшим писателем, иллюзионистом, мечтателем, и притом одним из самых фантастических на Руси», которому «изображать действительность и в голову не приходило».

Конечно, заманчиво представлять Кострому заветным городом Китежем, но, прожив там всю жизнь, видишь: сказки хороши для туристов или там командировочных, а на деле Кострома плохо принимает (нет, плохо не то слово – скорее «с нулевой степенью безучастности»). В этом многие на своем опыте убедились, и Розанов не исключение. Как и подобает языческой богине, у Костромы нет к отдельному человеку ни жесткости, ни пристрастности, одно только тотальное равнодушие. Если на Западе (скажем, у Кафки) окружающая среда расправляется с человеком, играя в жалкие, но не лишенные занимательности игры, сохраняя при этом хотя бы энтомологический частный интерес к жертве, то у нас надежно функционирует та простота, что хуже воровства. Ее-то Розанов и испытал на себе сполна в годы костромского детства. «Человек человеку бревно», – написал Ремизов, и это настолько верно, что не может быть правдой. Розанов, пройдя через все костромские лишения и унижения, нашел в себе силу стать самим собой. А путь тут один. Розанов пишет: «Мне кажется, тому, кто не любит никакого человека, – жить очень страшно. Это страшнее всего на свете». И автор афоризма о бревне Ремизов видел: «Розанову было до тебя дело». Розанову до всего было дело, но стало Розанову до всего дело в «нелюбимой Костроме», где явилось однажды видение отроку Василию. Среди воспоминаний о рухляди, дождях, реке Костроме очнулось в Розанове и другое: «Это я в Костроме, бродя в отчаянии твердил начало

НОВОЙ ПЕСНИ

Стр. 1, [2]

• Наши публикации

• Содержание бюллетеня