Вольность, сиявшая в Древней Греции, «потухла безвозвратно» вместе с гибелью спартанских добродетелей — простоты, бескорыстия, патриотизма. «Здание римской свободы», основанное на народном суверенитете, рухнуло в результате завоевательной политики Рима. Побуждаемый ненасытной жаждой «властолюбия», поставив целью «присвоение вселенной», Рим кончил тем, что сам стал добычей кровавых властолюбцев-диктаторов.
Социологическая схема Радищева, схватывавшая внешнюю повторяемость политических событий, не вскрыла социальных пружин развертывавшейся на его глазах классовой борьбы; она заставила его истолковать не только военную диктатуру Кромвеля, но и диктатуру якобинцев как пример вырождения свободы в «самовластье», «наглость». Сравнивая кровавое правление римского тирана Суллы с террором Робеспьера, Радищев приходит к мысли о предпочтительности «мира неволи» бедствиям гражданской войны.
К середине 90-х гг. мыслитель отказывается от революционных путей борьбы за «вольность» и сходит с позиции безусловно отрицательного отношения к монархической власти. Рисуемые в «Песни исторической» образы римских тиранов призваны, по Радищеву, специально оттенить заслуги добрых, мудрых, «правдивых» самодержцев вроде Веспасиана, Тита, Траяна и Марка Аврелия.
О монархических иллюзиях говорит и последнее произведение Радищева - ода «Осмнадцатое столетие».
Ранее призывавший народы к вооруженному восстанию и грозивший плахой царю Радищев в российском престоле видит теперь единственную твердую опору человечества среди грозящих захлестнуть его «кровавых струй».
В противоположность произведениям 80-х гг. в оде высоко оценивается просветительская деятельность Петра I, Екатерины II; Александр I объявляется хранителем неосуществленных заветов 18 в. («мир, суд правды, истина, вольность лиются от трона»).
«Песнь историческая» свидетельствует о крайней шаткости монархических иллюзий Радищева. Тот же «премудрый» Марк Аврелий «...смертной был. Блаженство Рима вянет с Марк Аврелием».
Радищев высказывает опасения, не свойственно ли вырождение, «упадение» всякой самодержавной власти вообще: «Иль се жребий есть всеобщий Чтоб возвышенная сила, Власть, могущество, блеск славы Упадали, были гнусны».
Кончились провалом и практические попытки Радищева внушить идеалы «века разума» новому русскому самодержцу: идеи поздних законодательных проектов Радищева («О законоположении», «Проект для разделения уложения Российской» и др.) остались нереализованными, ода «Осмнадцатое столетие» - неопубликованной.
В произведениях Радищева последних лет все яснее слышатся пессимистические, трагические ноты, в т. ч. мысль о бренности всех человеческих творений («смертной что зиждет, все то рушится, будет всех прах»; притязать на вечность могут только мысли — «не погибнут они, хотя бы гибла земля»).
В начале 19 в. круг поисков Радищева замкнулся: действительность наполеоновской Франции подорвала веру в «разумность» революций; действительность царствования Александра I покончила с последними надеждами на «разум» монархов.
Подняться до уровня иных теоретических представлений, указывающих выход из этого тупика, Радищев, надломленный ссылкой, не смог. Его идейная драма — отражение общеевропейского кризиса просветительской идеологии, приводит Радищева в 1802 к трагическому финалу — самоубийству.
Выход из этого кризиса революционной мысли будет намечен два десятилетия спустя декабристами. Разделяя отрицательное отношение Радищева к якобинскому террору и гражданской войне и пытаясь найти средство избежать подобных междоусобий, декабризм вместе с тем вернулся к идее прогрессивности революции вообще, попытавшись «ограничить» ее рамками военного дворянского переворота. К идее крестьянской народной революции, выдвинутой Радищевым в 80-х гг., русская освободительная мысль обратится только на разночинском этапе движения.
![]() |