Бюллетень. Номер шестнадцатый.

ИССЛЕДОВАНИЯ И ПУБЛИКАЦИИ. III

Людмила Гоготишвили
(Россия, Москва, Институт философии РАН)

Лингвистические пролегомены к теме
«Лосев и Бахтин»[1]

1. Начну издалека. В своих поздних лингвистических работах Лосев много и с критическим прицелом писал о структурализме. Материя тонкая, время сложное, и сами лосевские тексты по-символистски непрозрачны; тем не менее, смысл критических лосевских зерен стал прорастать. В последнее время структурализм, как известно, претерпевает трансформацию, превращаясь из доминировавшего направления в преодоленный этап истории, и в процессе этой постепенной переоценки поздние работы Лосева стали истоком редчайшего в науке явления — добровольной сдачи концептуально осаждавшейся им крепости далеко после окончания самой осады. Один из главных оппонентов лосевских работ, крупный структуралист С.К. Шаумян написал в 1998 г., что Лосев совершил «самое важное открытие со времен 30-х годов», осуществив «радикальную концептуальную реконструкцию классической семиотической парадигмы» (376)[2].

Шаумян описывает эту радикальную инновацию подробно, но в своем ключе, я же постараюсь вытянуть здесь лишь одну, причем Шаумяном никак не предполагавшуюся, нить — инвариантное родство (при существенных вариативных расхождениях) лосевского и бахтинского подходов к языку. Исходная точка такого сопоставления уже намечена: ранний Бахтин оспаривал формализм, поздний Бахтин, как и Лосев, структурализм.

2. По Шаумяну, Лосев ввел радикальный тезис о неотмысливаемости одновременного наличия у лингвистических единиц коммуникативного и предметного слоев значения. Фундирующим основанием этой инновации Лосева является, с моей точки зрения, тезис о коммуникативном значении грамматических категорий (предметный слой — лексические значения). Разумеется, суть не просто в разделении значения на слои — лингвистика традиционно пользуется различением грамматических и лексических значений; дело, по Шаумяну, в том, что Лосев нашел способ реального объяснения причин самого разделения значения на слои. Двуслойность обусловлена двуинтенциональностью: разные слои относятся к разным референтам: предметные, в терминах Шаумяна, относятся к уровню знания, коммуникативные — к уровню понимания знания с точки зрения коммуникативных функций языка (374). Двуслойность характеризуется также как двуединое единство коммуникативных и предметных слоев, которые — значимый момент — могут как совпадать по вектору, так и действовать разнонаправленно (376).

Одно небольшое усилие, и, оторвавшись от штампов, мы увидим здесь не что иное, как инотерминологический аналог двуголосия Бахтина: 1) и в двуголосии в качестве точки отсчета берется диалогическая (коммуникативная) сторона смысла, также увязываемая с лингвистическими параметрами; 2) и в нем тема и ее коммуникативная интерпретация также неотмысливаемо наличны как одновременные; 3) двуголосие тоже есть такое двуединое единство, в котором каждый голос отнесен к своему референту: первый (подавляемый) голос — к непосредственному тематическому составу речи (предмету), второй (подавляющий) голос интерпретирует данную первым голосом информацию (коммуницирует ее); 4) голоса в двуголосой конструкции также могут быть одно и разно-направленными — это одна из базовых характеристик двуголосия.

Конечно, бросается в глаза терминологическое различие лосевского слоя значения и бахтинского голоса, но даже при различии субстанций сравнения значимо совпадение рисунка динамического соотношения их функций; кроме того, между слоями значения и голосами не столь уж и непреодолимый концептуальный барьер. В двуголосом слове каждый голос можно понять как один из слоев общего результирующего смысла — без какого-либо из этих слоев смысл двуголосого высказывания редуцируется или прямо исказится, как и в случае лосевского двуслойного значения.

3. Вне всяких сомнений, идея коммуникативного значения грамматических категорий — одна из наиболее существенных новаций Лосева, которой придана блестящая по точности и всеохватности формулировка. Именно в связи с этим лосевским тезисом у меня впервые возникла мысль о схожести базовых языковых установок Лосева и Бахтина. О лингвистических взглядах последнего я писала в свое время диссертацию, и Аза Алибековна Тахо-Годи, к юбилею которой составлен настоящий сборник, была свидетелем наших разговоров на эту тему с девяностолетним Алексеем Федоровичем, разговоров — в которых мое предложение видеть тут сходство Лосевым, как минимум, не отвергалось.

У Бахтина есть близкая идея, согласно которой, коммуникативный смысл двуголосого слова определяется не предметно-тематическим (семантико-лексическим) значением составляющих его лингвистических единиц, формирующих опредмеченный смысл подавляемого голоса, а синтаксически-грамматической обработкой этого предметного слоя смысла со стороны второго — доминирующего и коммуницирующего голоса.

Даже эта чуть приоткрывшаяся возможность сходства основных языковых постулатов Лосева и Бахтина чрезвычайно интересна, но исследовательская мысль пробивается к этой теме с трудом. Лосевская лингвистическая философия чаще всего понимается как простая прямая линия между именем и предметом, бахтинская — как простой же абсолютный «голосовой» релятивизм, т.е. обе теории предстают как антагонистические; по моему же предположению, они основаны на лишенной этих крайностей общей и инновационной языковой платформе. И обе — вопреки ходячему мнению — содержат глубинный аналитический пласт.

4. Продолжим сопоставление через лосевский метод «семантического рассечения» двойственности значения, т.е. рассечения предметных и коммуникативных слоев — «с тем, чтобы изучать коммуникативные значения и их взаимоотношения между собой и с предметными значениями» (375). Бахтинское двуголосие тоже не только технически, но органически рассекается на два голоса и именно рассеченным слышится читателем; итог этого рассеченного слышания также состоит в том, что, сравнивая разные коммуникативные и предметные сочетания голосов, читатель может вычленить из них цельные устойчивые голоса.

5. Из сочленения идеи двуслойности и метода рассечения следует, что, по Лосеву, равно неправомерно рассмотрение предметных и коммуникативных слоев значения как в их абсолютной раздельности, так и в их неразделенной слитности — это концептуально совпадает с бахтинским методом анализа двуголосого слова.

6. В изложенной линии сходства пока содержится очевидная лакуна: лосевская идея описывается как лингвистически универсальная, бахтинское двуголосие — как частная особенная форма. Постараемся нарастить сравнение по критерию универсальности.

7. Путь к универсализации пролегает через активный лосевский параметр контекстуальности. С учетом этого параметра в лосевской идее можно косвенно усмотреть аналогию не только с двуголосием, но и с кардинальным бахтинским понятием полифонии. Если двуголосие коррелирует с тем, что Шаумян называет статичной «системной» двуслойностью значений, то полифония — с тем, что Шаумян, следуя развертывающейся лосевской мысли, называет контекстной двуслойностью значений. Как известно, полифонический смысловой эффект различим, по Бахтину, именно и только контекстуально.

8. Шаумян следовал своей конкретной цели, и поэтому потенции лосевской идеи семантического рассечения выявлены им, на мой взгляд, не полностью, в частности, применительно к широким контекстам. Так, реальное функционирование в дискурсе поддающейся рассечению двуслойности неизбежно модифицирует ее в многослойность. Пойду в данном случае от Бахтина. В его работе «Слово в романе» ситуация максимально приближена к лосевской: первичным предметным слоем значения там считается непосредственно тематический (предметный) слой выражения, коммуникативное же значение при этом раздваивается: одно нацелено прямо на предметный слой, второе — на всегда наличное (в явном, подразумеваемом или предвосхищаемом пластах) чужое слово об этом же предмете. Получаем три вместо двух: два коммуникативных значения при одном предметном.

Лосев также формулировал возможность наличия двух коммуникативных при одном предметном значении. Такого рода наращение слоев значения прямо постулируется в лосевской теории политропности речи, согласно которой, напомню, одно и то же выражение может быть по отношению к одному и тому же предмету и схемой, и аллегорией, и символом[3], т.е. тремя и более разными коммуникативными значениями. Таким образом, идея рассечения слоев значения экстраполировалась Лосевым — как и в бахтинской полифонии — на все уровни и формы языка: не только применительно к лингвистическим единицам и системной двойственности, но и применительно к «пространству» широких контекстов.

9. Отсюда следует еще одно важное обстоятельство — относительная свобода и взаимосменяемость коммуникативных и предметных слоев. Дело в том, что линия их рассечения не обязательно проводилась Лосевым по телу конкретной лингвистической единицы. Она может пролегать в самых разных местах; более того она может лингвистически немаркированно «расплываться» по всему нарративному фрагменту. Насколько свободно перемещает Лосев границу между предметным и коммуникативным смыслом, отчетливо (хотя и в другой терминологии) видно в характерной лосевской манере анализировать художественные произведения. Например: «Красота и мощь дерева у С. Аксакова <…> только с виду кажется незаинтересованным художественным предметом» (предметный слой смысла), на самом же деле здесь изображена «бессмысленность рубки леса для хозяйственных или промышленных целей» (коммуникативный слой смысла)[4].

В полифонии действует тот же фундаментальный принцип контекстуальной свободы перемещения предметных и коммуникативных слоев смысла: если в одном двуголосом фрагменте данный голос предметен (подвергается чужому доминированию, т.е. опредмечиванию), в то время как второй голос непредметен и выполняет коммуницирующую функцию, то в других двуголосых фразах того же текста эта же пара голосов может поменяться ролями: прежде подчиненный голос становится доминирующим (опредмеченное становится коммуникативным), а прежний коммуницирующий голос опредмечивается. Таким образом, свобода коммуникативного значения еще теснее сближает теорию Лосева с полифонической концепцией, смысл которой в том и состоит, что, находясь в одних случаях в тесной лингвистической взаимосвязанности и имея поэтому четко локализованную между собой границу, те же самые голоса одновременно могут свободно распределяться по тексту, вступая в коалиции с другими голосами, так что граница рассечения между ними может меняться и по месту, и по смыслу, а может и вовсе исчезать. Здесь заключено еще одно сходство: и Лосев, и Бахтин развивали свои языковые идеи применительно не только к поверхностной ткани речи, но и к ее скрытым дискурсивным механизмам.

10. При совмещении узколингвистического и максимально широкого дискурсивного подходов точнее прочитывается и тот закон полисемии, который Шаумян оценивает как главную «заслугу Лосева перед лингвистикой» и как «самое важное открытие со времени 1930-х гг.». Этот закон сформулирован Шаумяном следующим образом: «Всякое коммуникативное значение инвариантно относительно изменений предметных значений, с которыми коммуникативное значение соотносится» (361). Это — закон широкого действия. Не только лексические значения вариативны (способны меняться) относительно одного и того же инвариантного (грамматически-коммуникативного) слоя значения, но и грамматически-синтаксические значения вариативны относительно общедискурсивного коммуникативного слоя значения.

11. На этот вывод работает еще один закон Лосева, не полностью учтенный Шаумяном: назову его «законом нарастания степеней коммуникативности» или коммуникативной лестницей — по аналогии с законом нарастания ступеней символичности высказывания (напомню, что и у раннего, и у позднего Лосева есть теория символов первого, второго, третьего и т.д. порядков, т.е. своего рода теория символической лестницы).

Аналогом этой лосевской идеи является третья лингвистическая инновация Бахтина, которая также, на мой взгляд, недостаточно отрефлексирована в науке. Речь идет о теории нарастающей языковой релятивности (лестнице релятивности), заложенной Бахтиным в 1930-е гг. в его статьях о романе. Исток этой теории в изменении статуса того типа слова, который в книге о Достоевском назывался «прямым», непосредственно направленным на свой предмет словом. Согласно толкованию 1930-х годов, и это якобы «прямое» слово на деле всегда также является преломленным (двуголосым, гибридным) словом, поскольку каждый говорящий — «не Адам»: всякую свою речь, включая самую бесхитростную, говорящий строит посредством ее преломления сквозь ту или иную устойчивую в данный исторический момент языковую среду-призму. Сходство с Лосевым и в том, что на это псевдопрямое слово могут наслаиваться вторичные, третичные и т.д. медиумы языков и голосов, наращивающие коммуникативные складки речи, и в результате каждое высказывание состоит из нескольких «этажей или порядков» языков, голосов или символов. Существенно также, что в обеих теориях предполагается возможность не только восходящего движения в сторону нарастания порядков, но и нисхождения — в сторону их уменьшения.

12. К лингвистическим тонкостям бахтинских идей первыми также чаще подходят лингвисты, связанные, как и Шаумян, с уже уходящим структурализмом. Так, Е.В. Падучева, давно и плодотворно пишущая, как известно, о бахтинской философии языка в стремлении адаптировать ее к лингвистике, подметила и заново проинтерпретировала много интересных и концептуально перспективных тонкостей. Вот одна из них: описывая сложности особого поведения референтных имен и дескрипций (например, в соотношении высказываний Царь Эдип женился на Иокасте и Царь Эдип женился на своей матери), Падучева делает значимое пробахтинское заключение, утверждая, что во втором высказывании звучит голос лингвистически немаркированного второго субъекта: в таких случаях, говорит Падучева, «пропозициональная установка порождает потенциальный конфликт двух субъектов — говорящего и субъекта установки — и, следовательно, полифонию»[5]. Точнее, это, скорее, не полифония, а двуголосие, но разговор в любом случае ведется вокруг самой сути дела.

13. Интересно, что ситуация здесь обратна лосевско-шаумяновской: интерпретирующее движение идет не от лингвистических глубин к дискурсивной широте, а наоборот: двуголосое зерно бахтинской лингвистической мысли перемещено Падучевой с поверхностноданного на пропозициональный уровень.

У самих Лосева и Бахтина различие между языковой поверхностью и языковыми пресуппозициями, разумеется, не играло существенной роли, поскольку эти крайние для лингвистики полюса рассматривались обоими в качестве единой и непосредственной феноменологической данности.

14. Если в заключение посмотреть на результаты нашего сопоставления с органичной для Лосева и Бахтина позиции непосредственного эйдетического усмотрения, не отказываясь вместе с тем от также присущего обоим аналитического лингвистического подхода, то можно видеть, что между лосевской и бахтинской теориями постоянно пробегают взаимные серии аналогичных смысловых зарядов и вспышек. Однако всё сказанное — лишь подступы: только тогда, когда колесо рецепции раскрутится и в полной мере охватит все шесть парных понятий — двуслойность значения и двуголосие, политропия и полифония, символическая лестница и лестница релятивности — откроется и реальная дорога к давно насущному, но пока преждевременному разговору о значимом избирательном сродстве между концепциями Лосева и Бахтина. Разумеется, между ними вскроются и существенные разногласия, заметные уже и в глубине вышеприведенных сходств, но в ситуации общефундаментального сродства каждое найденное различие окажется тем более продуктивным.

---

[1] Работа выполнена в рамках проекта РГНФ № 11-03-00408а.

[2] Шаумян С.К. Диалектические идеи А.Ф. Лосева в лингвистике // Образ мира — структура и целое. М., 1999. Здесь и далее страницы указаны в скобках в тексте.

[3] Символ «одновременно является и аллегорией, и типом жизни, и мифом, повествующим о глубинах жизни, и вполне бескорыстной и самодовлеющей художественной практикой». Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М., 1995. С. 171.

[4] Там же. С. 121. Курсив мой. — Л.Г.

[5] Падучева Е. В. Семантические исследования. М., 1996. С. 250.

К содержанию Бюллетеня

Вы можете скачать Шестнадцатый выпуск Бюллетеня /ЗДЕСЬ/