Н. Сегал. Концепция памяти в мемуарах Ф.А. Степуна «Бывшее и несбывшееся» | LOSEV-LIBRARY.RU

Бюллетень. Номер шестнадцатый.

ИССЛЕДОВАНИЯ И ПУБЛИКАЦИИ. II

Нина Сегал (Рудник) (Израиль, Иерусалим, Еврейский университет в Иерусалиме)

Концепция памяти в мемуарах Ф.А. Степуна «Бывшее и несбывшееся»

Цель мемуаров Ф.А. Степуна «Бывшее и несбывшееся» (1956), как ее формулирует сам автор, — воссоздание памяти минувшей эпохи как возможность воплощения соловьевской идеи всеединства в ситуации новых открывшихся возможностей воздействия на читателя. Память для Степуна — важнейшая онтологическая проблема, и сама ее постановка в «Бывшем и несбывшемся» связана с целым рядом имен, с которыми он вступает в полемику. Концепция памяти Степуна близка символистским представлениям, восходящим к понятию платоновского анамнезиса, основанного на представлении о получении знания в процессе припоминания душой виденного ранее. Объектом памяти у Платона является истинно сущее бытие и идеи как сверхчувственные прообразы вещей, которые созерцала бессмертная душа в потустороннем мире до своего появления на земле. Степун — последователь Вл. Соловьева, ученик В. Виндельбанда и гейдельбергской школы неокантианства — пишет в предисловии к своим мемуарам: «Воспоминания — это романтика, лирика. Память же, анамнезис Платона и вечная память панихиды — это, говоря философским языком, онтология, а религиозно-церковным — литургия»[1]. Под понятием «светлая память» Степун имеет в виду то бессмертное вечное, «что не сбылось, не ожило: его завещание грядущим дням и поколениям»[2]. В предисловии к мемуарам речь идет об особом отборе предлагаемого памятью, о специальной фильтрации по принципу намеренного избавления от воспоминаний как эмоциональной составляющей, которая приводит к искажению объективного, онтологического, однако текст мемуаров существенно усложняет эту идею в противопоставлении аполлонического и дионисийского начал, столь существенных в «Бывшем и несбывшемся»[3]. Концепция памяти Степуна формируется в полемике с соответствующими представлениями Вяч. Иванова и Андрея Белого, творчество которых характерным для автора мемуаров образом ассоциируются с этими двумя стихиями[4].

Для демонстрации собственной концепции памяти Степун избирает стихи Вяч. Иванова, основанные на идее платоновского анамнезиса, которые вроде бы должны демонстрировать сходство представлений, но в тексте мемуаров художественно-философская ситуация оказывается гораздо более сложной. Действительно, в начале и в конце мемуаров Степуна приводится две строки из незавершенной поэмы Вяч. Иванова «Деревья» (1917—1918). Специально указывается, что автор показывает своей матери эти строки в «Записках мечтателей», где в 1919 г. была опубликована поэма, на самом же деле в тексте «Бывшего и несбывшегося» стихи цитируются по памяти, и так происходит цитирование в мемуарах Степуна практически во всех случаях. Отсюда в тесте возникновение контаминации 1-го и 4-го стихов первой строфы поэмы Иванова, ср.:

Вяч. Иванов:

Ты, Память, Муз родившая, свята,
Бессмертия залог, венец сознанья,
Нетленного в истлевшем красота!
Тебя зову, — но не Воспоминанья[5].

В «Предисловии» к «Бывшему и несбывшемуся»:

Ты, память, муз вскормившая, свята,
Тебя зову, но не воспоминанья[6].

В главе II «Октябрь» второго тома мемуаров, в разговоре с матерью:

Ты, память, муз вскормившая, свята,
Тебя зову, но не воспоминанье[7].

Как видим, даже сама контаминация ивановских строк приводится в обоих случаях с искажениями: слово «вскормившая» вместо «родившая» у Иванова; в конце мемуаров та же устойчивая контаминация приводится со словом «воспоминанье» в единственном числе. Очевидно, что не первая строфа поэмы Иванова, а именно эта контаминация была необходима Степуну для иллюстрации своей теории памяти.

Ирена и Омри Ронен, анализируя концепцию памяти, представленную в поэме «Деревья», справедливо указывают на ее соответствие идеям Ф. де Соссюра о языке и речи: память и воспоминание соотносятся в ней подобно коду и сообщению[8]. Для Степуна, конечно, также существенно сохранить представление о соответствии памяти и очищенных, светлых воспоминаний как ее двойников и порождений. Их прямое соотношение и зависимость — неизменяющееся, код, язык. Все прочее — темное, разъедающее, в том числе любого рода аберрации памяти — является нарушением ее законов, сообщением, которое вполне может быть ложным. Однако искажения в цитате из поэмы «Деревья», приведенной в мемуарах «Бывшее и несбывшееся», неслучайны. Концепция памяти и ее продукта — очищенных от всего наносного, светлых воспоминаний как объективной онтологической основы, которая определяет поэму «Деревья», — отнюдь не полностью устраивает Степуна. В отличие от Иванова, он полностью отвергает воспоминание как возможный инструмент создания текста мемуаров за его непреложную субъективность — вне зависимости от эмоциональной окраски, светлой или грозно-тревожащей. В сущности, Степун скрыто полемизирует с ивановской концепцией памяти. В предисловии он помещает рядом с приведенным выше отрывком из поэмы «Деревья» цитату из стихотворения В. Брюсова «Час воспоминаний», которая в оригинале выглядит следующим образом: «Воспоминанье, с нежной грустью, / Меня в глаза целует». Степун цитирует эти строки неточно, заменяя «глаза» на «чело»[9] (что создает впечатление о предупреждении возможных аберраций памяти), и пишет о губительности воспоминаний, ведущих к искажению воспроизводимой в мемуарах действительности. Следующая далее цитата из стихотворения И. Бунина «Опять холодные седые небеса…» («И тройка у крыльца, и слуги на пороге…») еще более укрепляет намек на возможное кардинальное изменение в самом качестве воспоминания. И лишь затем в тексте появляются вышеприведенные строки из поэмы «Деревья», которые, с учетом контекста поэмы с ее образами воспоминаний — светлых двойников памяти, непреложно напоминают, как указывают И. и О. Ронен, о стихотворении «Der Doppelgänger» Гейне.

Теория памяти Иванова, лежащая в основе поэмы «Деревья», из-за соседства с другими цитатами неминуемо оказывается в книге Степуна в ситуации диалога-испытания. Это еще более очевидно в конце книги: здесь отрывок из поэмы «Деревья» становится мишенью атаки со стороны матери автора, впавшей накануне смерти в тяжелую депрессию. Она критикует теорию памяти Иванова за «мистическую гигиену» и характеризует ее как «“музей-санаторий”, где по стенам благообразно развешаны картины прошлого для безболезненного наслаждения и вящего назидания потомству»[10]. И хотя далее Степун пишет о том страшном впечатлении, которое произвел на него этот символический диалог с матерью, за образом которой так или иначе возникает образ навсегда ушедшей России, сама необходимость автора-повествователя подчиниться стремлению к «разрушительному счастью» разговоров о былом свидетельствует о понимании различия между его собственной концепцией памяти и теорией бесконечно ценимого им Иванова.

Для мемуаров Степуна, повествующих, как он сам это определяет, о противостоянии платонических и антиплатонических сил в России эпохи 1880 — начала 1920-х гг.[11], теория Иванова является не самой адекватной. Сила хаоса, выраженная в мемуарах рядом политических и литературных образов, таких, как Савинков, Керенский, Ленин или Блок и Андрей Белый, далека от представления о светлых воспоминаниях — основе памяти-анамнезиса. Два тома «Бывшего и несбывшегося», которые должны, как считает Степун, представить читателю объективное философское, социологическое и историко-литературное исследование, опираются на иные представления о памяти, которые, скорее, напоминают о феноменологической структуре темпоральности памяти Э. Гуссерля. Как и Гуссерль, Степун исходит из того, что мир человеческого опыта полностью конституирован, и многократно повторяемое «обратное движение» к условиям этого конституирования выявляет тенденцию существования как на уровне отдельного человека, так и в плане жизни страны. Изучение этого «обратного движения» составляет его основную задачу как ученого-философа, так и писателя-мемуариста. И здесь для ее решения Степуну оказывается необходим опыт Андрея Белого, но не опыт мемуарного повествования, а опыт поэтический, столь важный для Степуна, считавшего Белого своим любимым поэтом[12]. Стихотворение, которое используется в мемуарах, как нельзя лучше демонстрирует концепцию памяти Белого с ее представлением о роли эмоциональной составляющей в анамнезисе, которая в контексте «Бывшего и несбывшегося» вступает в диалог с соответствующими понятиями у Степуна.

Степуну — философу и литератору — всегда было важно найти звук, тон, образ, соответствующий стоящей перед ним проблеме[13], в данном случае еще и проблеме соответствия концепции памяти ее адресату — новому эмигрантскому и советскому читателю. В мемуарах он лаконично формулирует эту проблему следующим образом: «Общих воспоминаний у нас быть не может, но у нас и может, и должна быть общая память»[14]. Ее поэтическим камертоном становится в «Бывшем и несбывшемся» строка из стихотворения Андрея Белого «Из окна вагона» из сборника «Пепел» (1908), которая приводится в главе I первого тома воспоминаний — «Детство. Деревня»: «Если я сейчас сяду в то кресло моей комнаты, в котором я никогда не пишу и не читаю, а лишь “пролетаю в поля умереть”, и привычным движением души наложу на диск моей памяти не стирающуюся от времени пластинку с золотой надписью “детство”, то перед моими глазами поплывут одна за другой райские картины той жизни, за которую ныне так страшно расплачивается Россия»[15].

Строка Белого прекрасно характеризует основной способ отбора материала и создания текста, своего рода «аппарат памяти» Степуна. Он состоит из двух связанных между собой «частей»: это особое кресло в немецком доме автора-повествователя и его собственное психофизиологическое устройство, которое приводится в действие посредством этого кресла. «Аппарат памяти» Степуна можно сравнить с граммофонным аппаратом: в приведенной цитате из «Бывшего и несбывшегося» человеческая память уподоблена твердому диску граммофона, пластинками становятся неизменяющиеся со временем воспоминания, а роль граммофонной иглы отводится душе героя. Душа становится подобной детали механизма, которая приводится в движение устройством кресла, «озаглавленного» строкой Белого «пролетаю в поля умереть». Она становится здесь инструментом психофизиологического «обратного движения» как основного механизма памяти, способом возвращения к личному и общему российскому трансцендентному началу.

Способ приближения к этому началу, который ассоциируется с символистским представлением о тайне, у Степуна связан с одним из лейтмотивов «Бывшего и несбывшегося» — мотивом путешествия по железной дороге. Название стихотворения Белого — «Из окна вагона» — невольно соотносит образ кресла в приведенной цитате из мемуаров Степуна с теми российскими вагонными сидениями, которые были столь хорошо ему известны по годам работы в Бюро провинциальных лекторов. Путешествия от Пензы до Казани, от Нижнего Новгорода, Саратова и Астрахани до Кавказа, а позднее, в начале Первой мировой войны — до Сибири и Байкала, подробно описываются в первом томе «Бывшего и несбывшегося». Они являются способом показа огромного «единого материкового океана» России и ее богатств накануне 1914 г.[16]

Такое семантическое значение мотива железной дороги позволяет Степуну вступить в непосредственную полемику с предисловием Белого к сборнику «Пепел». Белый писал: «В предлагаемом сборнике собраны скромные, незатейливые стихи, объединенные в циклы; циклы, в свою очередь, связаны в одно целое: целое — беспредметное пространство, и в нем оскудевающий центр России (курсив мой. — Н.С.-Р.[17]. Строки из предисловия к «Пеплу» вступают в сложный, не обозначенный специально в тексте «Бывшего и несбывшегося», но очевидный конфликт с намерением Степуна также приблизиться к познанию метафизической тайны России, которая, с его точки зрения, связана отнюдь не с оскудением, а, напротив, с невиданным ранее процессом необыкновенного собирания сил, ростом богатства страны. Этот процесс он наблюдает и изучает во время путешествий по железной дороге после своего возвращения из Германии в Россию в 1909 г., хронологически — после выхода в свет сборника «Пепел», то есть когда стихотворение Андрея Белого уже может быть известно Степуну.

Вместе с тем в исследовании, связанном с причинами большевистской революции, каковым для Степуна являются его мемуары, он не может не отметить гениального предвидения Белого, запечатлевшегося в тоне и настроении этого стихотворения. Позднее, в своем очерке об Андрее Белом в книге «Mystische Weltschau. Fünf Gestalten des russischen Symbolismus», где отрывок из текста стихотворения приводится в переводе на немецкий язык, Степун, связывая его трагические настроения этого времени с представлением о гибели символистского идеала Вечной Женственности, напишет об интонациях плача и похоронного пения, обращенные к родине[18]. Для автора «Бывшего и несбывшегося», внешне отрицающего присутствие в своей книге этой интонации, столь характерной для эмигрантских воспоминаний, цитата из стихотворения Андрея Белого становится возможностью если не плача, то хотя бы горестного вздоха по ушедшему времени.

Роль стихотворения «Из окна вагона» в мемуарах Степуна очень велика. Не будет преувеличением сказать, что не только приведенная цитата, но и его семантический сюжет в целом во многом выполняет текстообразующую функцию в «Бывшем и несбывшемся». Начнем с того, что стихотворение Белого открывает дополнительные аспекты хронотопа поезда по сравнению с достижениями Некрасова, Достоевского и Толстого. Они заключаются в возможности непосредственного слияния путешествующего по железной дороге с пространством и временем страны. Известный оптический эффект ощущения движения поезда и мелькающих за стеклом картинок как собственного движения пассажира становится в стихотворении источником постепенного проникновения — все глубже и глубже — в пространство за окном. Глаголы-анафоры с префиксом «про-» («пролетают / пролетаю») играют роль своего рода заклинания, позволяющего герою проникнуть за стеклянную преграду окна, словно в иной мир. Одновременно эта анафора акцентирует парономастические значения полета и таяния (см. «летают — летаю», «тают — таю»), подчеркивающие момент просачивания и растворения. Проникновение лирического «Я» в пространство за окном соотносится с разделением на малые части, форма которых напоминает клеточки, см. образ прохождения-просачивания через тянущуюся «телеграфную сеть» в первой и последней строфах. Глаголы кольцевой рифмы «сеть — умереть» и «сеть — гудеть» подчеркивают связь действия с трансформацией состояния героя.

С разделением на малые части связано также представление о кружочках-капельках: начальное предложение первого стиха — «Поезд плачется» — вызывает представление текущих по оконному стеклу каплях дождя и одновременно о медленном движении поезда; словосочетание «поля росяные», за которым встает картина покрытых мелкими каплями растений, основано на созвучии «роса» — «просо», откуда и возникает по аналогии с просяным полем образ росяных полей. Туда «пролетает» герой стихотворения, чтобы «умереть», то есть слиться с фольклорным образом поля как символа смерти-рождения. В соответствии с логикой реализации этого фольклорного символа далее в тексте Белого возникает образ младенца.

Растворение в малых долях пространства дает лирическому герою стихотворения возможность проникнуть во тьму российского осеннего вечера, в типичный для Белого хронотоп пустоты[19] (его эффект создает не только предложение «Пролетаю: так пусто, так голо», но и многочисленные тире стихотворения), заглянуть во все его «там» и «здесь» (внутренние рифмы и анафоры стихотворения), пока он не окажется в самой глубине этого хронотопа пустоты и холода (см. образ обледеневшего бурелома в последней строфе). Описывается, по сути, «растворение» в российском хронотопе — хронотопе ностальгии, сплина, хандры, тоски.

Речь идет о том же семантическом жесте, который столь характерен для концепции памяти Белого, о ритмическом эмоциональном движении в направлении некой первоосновы, первопамяти. Существенно заметить, что для Белого эта эмоциональная составляющая воспоминаний и является онтологической, что наиболее явно проявилось в его мемуарах. С новым переживанием воспоминания связано его понимание платоновского анамнезиса. В предисловии к сборнику «Зовы времен» (1932), основанного на переработке ряда стихов «Золота в лазури», «Пепла», «Урны», «Рыцари и королевна», «Звезды», «После разлуки», Белый пишет: «С лирическим волнением, диктовавшим в 1903 году стихи, произошло то же, что с воспоминаниями детства, осознанными 35-летним мужем; итог этого осознания — “Котик Летаев”; муж омолодился воспоминанием; в переживаниях детства, ярких, но слепых, открылись глаза. Особый род работы над памятью, связанный с изменением объектов памяти, присущ мне (и прозаику, и лирику); допускаю: не всякому присуща способность живо нырять в прошлое с тем, чтобы приобщать его к настоящему; мне — присуща…»[20]

Воспоминание — ритм протекшего, ушедшего времени; оживление, раскаление этого ритма позволяет, «внырнув в кипящие первообразы и ритмы»[21], найти новую, более совершенную художественную форму (старого стихотворения, текста воспоминаний). Концепция памяти Белого, как справедливо указывает И. Вишневецкий, связана с оформившимся у Белого в 1929—1931 гг. принципом «самосозна(ва)ния как в себе свершающейся истории. Беловский анамнезис отличается от Платонова “знания как припоминания” подвижным, постоянно переформирующем(ся) характером; ибо статичных и имеющих границы форм больше нет, а осталась лишь динамика в себе осознаваемых процессов»[22]. К. Соливетти поясняет теорию анамнезиса Белого, которую он сам называет платонической, или «памятью о памяти», следующим образом. Воспоминания у Белого превращаются по мере развития самосознания в эмблемы, образы, символы, и, подобно геологическим напластованиям, закрывают доступ в первореальность, т. е. работают как механизмы забвения, вытесняющие платоническую память. Ритм (танец, мимика, жест и особенно антропософская эвритмия) растворяет раковины памяти и освобождает свободный проход в иной мир, мир первообразов. Ницшеанская основа концепции памяти Белого не вызывает сомнений[23]. Понимание платоновского анамнезиса составляет главный пункт различия между концепцией Степуна, основанной на представлении о неизменности знания как объективного, неэмоционального припоминания, и теорией памяти Белого, главный принцип которой заключается в воспроизведении первоначальной эмоции, ее ритмов и образов и проникновение к первопамяти через их максимальную интенсификацию.

Семантический жест «растворения» в тексте «Из окна вагона» оказывается движением, приобретающим признаки проникновения в потусторонний мир, движением в направлении сокровенной тайны. В тексте стихотворения его направление связано с семантикой поиска истины: рифмы «весями — весь — песни — безвестней» создают впечатление соотношения представлений «песнь» — «весть», т. е. «истина», место которой оказывается у самого сердца Матери-России. К. Ичин рассматривает этот семантический сюжет как исчезновение в губящем просторе родины, отчего образ России приобретает черты матери, пожирающей своих детей[24]. Однако семантика движения в направлении первопамяти, которой подчинена вся структура текста стихотворения Белого, говорит о другом. В частности, образ рыдающего лирического героя у сердца родины в четвертой строфе закономерно соотносится в этой связи с образом третьей строфы — засыпающего у материнских грудей ребенка. Образ «немой, суровой матери» России в сочетании с образами убогости напоминает в стихотворении тонкий, темный византийский лик иконы Богоматери, например, особо чтимую на Руси Владимирскую (Вишгородскую) икону Божьей матери. Лирический герой стихотворения приобретает от этого сопоставления дополнительные ассоциации с младенцем Христом. Вопрос заключается в проблеме соотношения идеи расплавления, растворения напластований памяти и ее претворения в тексте «Из окна вагона», но очевидно, что почти молниеносное движение в направлении центра холодных просторов России может расцениваться не как оледенение и смерть, а, напротив, как единственно возможное «горячее» преодоление всех препятствий на пути к сердцу матери — Родины.

Очевиден один из источников этого стихотворения Белого. Основные детали хронотопа стихотворения (ноябрьский вечер, холод, длинная дорога в степи, погорелые черные избы) и тема несчастной матери с иссохшими грудями, держащей на руках плачущее дитя, практически полностью совпадают с соответствующими элементами знаменитого сна Дмитрия Карамазова. Его вопрос «…Почему это стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дитё, почему голая степь, почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песен радостных, почему они почернели так от черной беды, почему не кормят дитё?»[25] соотносится с основным семантическим движением стихотворения Белого — проникновением все дальше в глубь российского хронотопа, к манящей тайне христианской России Достоевского и одновременно — в глубь того самого пугающего и манящего Востока Вл. Соловьева. Конечно, у Белого, в отличие от исхода сна Мити Карамазова, речь идет о невозможности сделать так, «чтобы не плакало больше дитё», поскольку образ «дитя» соотносится с самим лирическим героем стихотворения «Из окна вагона». Детский плач Достоевского приобретает в тексте Белого черты экзистенциального существования героя, которое заключается в этом экстатическом рыдании — песне о России и плаче над ней.

В контексте стихотворения «Из окна вагона» идея сборника «Пепел» — приближение «к оскудевающему центру России» — получает дуальное решение. Это центр стремлений лирического героя, центр, находящийся под Божественной защитой, поэтому его кардинального изменения или уничтожения не может произойти. Вместе с тем в стихотворении артикулируется подступающая все ближе и ближе к центру России опасность обнищания, оледенения, замерзания, то есть опасность, подобная той, о которой пишет Вл. Соловьев в статье «Враг с Востока». В частности, Соловьев указывает на опасность развития железных дорог в России в современных условиях противоречия между сельскохозяйственным по преимуществу способом производства в стране и запросами наступающей новой буржуазной цивилизации: «Россия живет земледелием, и по-настоящему весь экономический строй наш должен бы определяться интересами сельскохозяйственными… Разрастание наших городов (особенно в последние тридцать лет) породило лишь особую полуевропейскую буржуазную цивилизацию с разными искусственными потребностями, только более сложными, но никак не более возвышенными, чем у простого сельского народа. А большая часть нашей промышленности существует для удовлетворения именно этих искусственных, а иногда и отвратительных потребностей. Более вреда, чем пользы, при таких условиях приносят земле и важнейшие механические изобретения, которыми гордится наш век, например, железные дороги и пароходы. Общая выгода, доставляемая ими всей стране, в настоящее время перевешивается особым вредом, который они причиняют самому земледелию... Железные дороги беспощадно пожирают леса и этим усиленно способствуют гибели нашего земледелия»[26].

Поэтому вряд ли можно согласиться с интерпретацией стихотворения «Из окна вагона», предложенной К. Ичин, согласно которой образ «пожирающей» России, якобы представленный здесь Белым, родствен представлению о России в «Первом философическом письме» П.Я. Чаадаева[27]. Думается, что идея Чаадаева об исторической, цивилизационной и культурной роли России, точнее, ее отсутствии, чужда Белому так же, как и католицизм Чаадаева. Художественная и философская мысль Белого, как показывает приведенный анализ текста стихотворения, заключается, скорее, в остром противопоставлении осознаваемой опасности, которая грозит бесконечным просторам России, и ее столь же абсолютной защищенности свыше (не случайно в этой связи употребление выражения «оскудевающий центр России» и выбор настоящего времени причастия: «оскудевающий», но не оскудевший!). Тема железной дороги и связанная с ней скорость движения — полета лирического героя по родной стране — максимально обостряет и подчеркивает эту кризисную оппозицию. Статья Вл. Соловьева «Враг с Востока» как ее источник не вызывает сомнения.

Поиск путей приближения к тайне России, породившей разрушительную большевистскую революцию, — основной импульс мемуаров Степуна. Степун, не упоминая ни единым словом о концепции памяти Белого, так или иначе вступает с ней в полемику на страницах «Бывшего и несбывшегося». Отсюда понятно, почему именно это стихотворение Белого становится неотъемлемой частью концепции памяти в «Бывшем и несбывшемся»: тема сквозного движения, движения памяти, через пространство и время России связана у Степуна с лейтмотивом железной дороги. Цитата из стихотворения «Из окна вагона» в мемуарах Степуна может быть, помимо сказанного, свидетельством его ощущения интенции большего по объему замысла, стоящего за этим текстом Андрея Белого. Напомним, что в различных изданиях сборника «Пепел», посвященного Н. Некрасову, стихотворение «Из окна вагона» публикуется как 1-я часть поэмы или 2-я часть «сюиты», или 1-я часть «лирической сюиты» «Железная дорога». В тексте «Бывшего и несбывшегося» лейтмотив железной дороги может иметь как положительные, так и отрицательные значения, а связанный с ним хронотоп поезда в воспоминаниях Степуна становится всё более и более объемным.

Этот лейтмотив начинается с детских воспоминаний о Москве, представшей впервые перед глазами ребенка, вышедшего из поезда, «ярким ярмарочным лубком» и оглушительным шумом Курского вокзала[28]. Образами поезда и железной дороги отмечены практически все степени становления личности автора мемуаров, все наиболее значительные события его жизни. Так, с ними связан в характерной для жанра мемуаров теме детской болезни (ср., например, с той же темой в воспоминаниях Андрея Белого) мотив поезда в звуковой картине бреда больного тифом ребенка: она начинается с шума самовара, ассоциирующегося с пыхтением поезда, подходящего к станции, а лучистые глаза девушки сравниваются с паровозными огнями. Решение изучать философию, определившее жизнь автора, было также принято в поезде, в вагоне 3-го класса, в котором он возвращается с военной службы[29]. Его первая женитьба оказывается связанной с трагическим событием на перроне гейдельбергского вокзала, напоминающим о семантике хронотопа поезда в романе «Анна Каренина»: с проводами в последний путь останков жениха его будущей супруги[30]. Способом излечения от этих грустных воспоминаний становится также поездка на поезде — в Италию, которая летит за окнами вагона, как «какая-то фантастическая, древняя, как Одиссея, и одновременно современная, как всемирная выставка, страна»[31]. На темную московскую платформу выходит из поезда 31 декабря 1909 г., чтобы открыть новую главу своей жизни, Федор Степун — философ, один из организаторов журнала «Логос», уже знакомый с прославленными европейскими учеными, согласившимися принять участие в русском, немецком и итальянском издании журнала (В. Виндельбанд, Б. Кроче, Б. Вариско и др.)[32]. Сочетание ярких, красочных образов за окнами вагона с мотивом российского темного пространства, страстно притягивающего к себе, — мотивом стихотворения Андрея Белого, характеризует хронотоп поезда у Степуна.

Хронотоп поезда в «Бывшем и несбывшемся» связан, кроме того, с традиционным для русской литературы способом показа всех российских сословий — своего рода способом снятия социальной иерархии. Однако сочетание с семантическим сюжетом стихотворения Андрея Белого «Из окна вагона» трансформирует этот традиционный путь создания единого образа России. Наиболее кристаллизованный пример — уже упоминавшаяся выше подглавка «Вагоны России». Здесь в пассажирских поездах, идущих в российскую провинцию, собираются вместе в вагонах 2-го класса представители всех сословий. Так, в одном купе со Степуном, едущим читать лекции, рассуждают о путях российского просвещения священник, купец — рыботорговец, страховой агент — бывший актер, занимающийся страхованием от пожаров, который со страстью огнепоклонника говорит об их красоте[33]. Здесь жарят белые грибы на спиртовке, пьют чай с пирожками, а рядом с этой вагонной идиллией возникает тема убийства. Один из попутчиков Степуна рассказывает об убийстве из ревности, совершенном его братом — молодым купцом из Царицына, новоявленным Парфеном Рогожиным. Эта история становится в тексте главы поводом для рассуждения о жажде больших событий, столь характерной для России. Степун пишет: «Эта смутная тоска по запредельности редко удовлетворяется на путях добра, но очень легко на путях зла. Такая тоска сыграла, как мне кажется, громадную роль в нашей страшной революции», — и далее заключает уже совершенно в духе Достоевского: «Быть может, ради нее русскому народу и простится многое из того, что он натворил над самим собою и надо всем миром»[34]. Мотив железной дороги и образ поезда приобретает в мемуарном хронотопе Степуна символические черты страстного движения русской души к темной и трагической метафизической тайне, скрытой в российских просторах, томления и тоски по ней, которыми пронизано стихотворение Белого «Из окна вагона».

Интересно, что имена Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова, Бунина, Блока упоминаются в тексте «Бывшего и несбывшегося» в связи с хронотопом поезда как воплощением символа русской тоски — страсти — любви, а вот имя Белого в этом перечне отсутствует, хотя описание поездок по России в мемуарах Степуна соответствует полной реализации семантического сюжета стихотворения «Из окна вагона». Тема всё более глубокого проникновения в тайну хронотопа темного, пустого пространства дореволюционной России заканчивается у Степуна в подглавке «Провинция» вечерней встречей в поезде в Нижнем Новгороде со знаменитой русской певицей Н.В. Плевицкой[35], образ которой, безусловно, соотносится с представлением самой песенной России. Встреча с ней в тексте Степуна в высшей степени напоминает о мотивно-фонетическом соотношении «песнь — весть — истина» в стихотворении «Из окна вагона»: тема разговора с певицей (Плевицкая просит объяснить ей, что такое философия — sic!) оказывается соответствующей мотиву поиска истины в семантическом сюжете стихотворения Андрея Белого.

Не менее существенно, что окончание семантического сюжета стихотворения «Из окна вагона» в «Бывшем и несбывшемся» совпадает с концом мемуаров и с завершением хронотопа поезда. Как известно, Степуну в 1922 г. удалось избежать высылки за казенный счет благодаря помощи семьи Шор[36] и покинуть Россию не на «философском пароходе», а на поезде. Символический российский пейзаж за окном вагона заключает «Бывшее и несбывшееся»: «Поезд ускоряет свой ход; мимо нас бегут поля, дачи, леса, и наконец, деревни одна за другой, близкие, далекие, черные желтоглазые, но все одинаково сирые и убогие в бескрайных осенних полях… Вдруг в сердце поднимается страшная тоска — мечта, не стоять у окна несущегося в Европу поезда, а труском плестись по этому, неизвестно куда ведущему, шоссе…»

Детали российского пейзажа, время года и порождаемая ими эмоция, точнее, воспоминание о ней, всплывают в эмигрантском немецком «далеке» благодаря стихотворению Андрея Белого: осень, вечер, поля, сирые и убогие деревни, и главное — порождаемое этим пейзажем страстное стремление соединиться, слиться с ним, брести по нему в пустое, темное, манящее пространство, чтобы в результате пропасть в нем или обрести истину.

В послесловии, следующем сразу после вышеприведенных строк, Степун, говоря о печальной дате — 26-м годе пребывания за границей высланных из России ученых и общественных деятелей, — постулирует необходимость этого — беловского! — страстного движения памяти и зрения вглубь России. Эвокация запечатленных памятью картин и их соединение в большое панорамное полотно устремлены в «Бывшем и несбывшемся» к единой цели: к анализу причин русской революции и изучению силы энтропии, скрывающейся в геополитическом и метафизическом национальном устройстве. Этот, по сути своей, художественный метод объявляется в «Бывшем и несбывшемся» философским способом познания. Вновь напомним здесь в качестве сравнения, что и «Пепел» Андрея Белого, согласно процитированному выше отрывку из предисловия к сборнику, весь исполнен стремления к поэтическому познанию бесконечного пространства России и ее «оскудевающего центра». Так цитата из стихотворения Белого «Из окна вагона» определяет законченность мемуарной концепции Степуна и самой структуры текста «Бывшего и несбывшегося». Используемое Степуном гуссерлианское «обратное движение» памяти, которым является повторяющееся воспроизведение в определенном месте и в определенной позе стихотворения Белого, оказывается сходным с представлением Белого о способе возвращения к истокам памяти. Вместе с тем разница между идеей неподвижного вслушивания/всматривания в прошлое, как можно более объективного воспроизведения в себе «платоновского знания как припоминания», которое напоминает о концепции памяти Вяч. Иванова, и беловское представление о раскалении, расплавлении, воспроизведении первоначального эмоционального ритма воспоминания говорит о диаметральной противоположности понимания платоновского анамнезиса Белым и Степуном, формирующим в этой скрытой полемике свою концепцию памяти.



[1] Степун Ф. Бывшее и несбывшееся: В 2 т. Т. 1. Нью-Йорк, 1956. С. 8.

[2] Там же.

[3] См. об этом подробнее: Сегал (Рудник) Н.М. Андрей Белый и Федор Степун: память и воспоминание (в печати).

[4] Степун указывает на противопоставление поэзии Вяч. Иванова и Андрея Белого как аполлонического и дионисийского начал в статье 1934 г. «Wjatscheslaw Iwanov. Ein Porträtstudie» (Hochland. 1934. № 4. S. 350—361), переведенной на итальянский и русский языки. См. об этом: Тахо-Годи Е.А., Шруба М. Об Андрее Белом, Федоре Степуне, Дмитрии Чижевском и одной несостоявшейся публикации в «Современных записках» (по архивным материалам) // Литература русского зарубежья (1920—1940-е годы): Взгляд из XXI века. Материалы Международной научно-практической конференции 4—6 октября 2007 г. СПб., 2008. С. 110—122.

[5] Ivanov Vyacheslav. Свет вечерний. Poems by Vyacheslav Ivanov / Ed. by Dimitri Ivanov. Oxford University Press, 1962. P. 53.

[6] Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. Т. 1. С. 8.

[7] Там же. Т. 2. С. 404.

[8] Ронен И., Ронен О. «Память» и «воспоминание» у Вячеслава Иванова и Владислава Ходасевича // Вячеслав Иванов: Исследования и материалы. Вып. 1 / Отв. ред. К.Ю. Лаппо-Данилевский, А.Б. Шишкин. СПб., 2010. С. 137—138.

[9] Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. Т. 1. С. 7.

[10] Там же. Т. 2. С. 404.

[11] Там же. С. 123—125.

[12] Об этом упоминает, в частности, Д. Чижевский в своей «Речи о Степуне», произнесенной на юбилейном вечере, организованном Баварской Академией изящных искусств 20 февраля 1964 г., по поводу 80-летия философа, см.: Чижевский Дм. Речь о Степуне // Степун Ф.А. Встречи. М., 1998. С. 247.

[13] См., например об этом в переписке Степуна с Е.Д. Шором: Сегал Д., Сегал (Рудник) Н. Начало эмиграции: переписка Е.Д. Шора с Ф.А. Степуном и Вячеславом Ивановым // Вячеслав Иванов и его время: Материалы VII Международного симпозиума. Вена 1998 / Ред. С. Аверинцев, Р. Циглер. Frankfurt am Main-Berlin-Bern-Bruxelles-New York-Oxford-Wien, 2003. С. 514.

[14] Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. Т. 1. С. 8.

[15] Там же. С. 17.

[16] Там же. С. 254.

[17] Белый Андрей. Стихотворения и поэмы: В 2 т. / Вступ. ст., подг. текста, состав, примеч. А.В. Лаврова, Дж. Малмстада (Новая библиотека поэта). СПб.; М., 2006. Т. 1. С. 180.

[18] Stepun F. Mystische Weltschau. Fünf Gestalten des russischen Symbolismus. München, 1964. S. 333—334.

[19] В воспоминаниях о Белом («Пленный дух») М. Цветаева пишет о «родной и страшной его стихии — пустых пространствах», см.: Цветаева М. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1980. С. 308. См. также: Пискунов В. «Второе пространство» романа А. Белого «Петербург» // Андрей Белый: Проблемы творчества / Сост. Ст. Лесневский, Ал. Михайлов. М., 1988. С. 200—201; Лавров А.В. Ритм и смысл. Заметки о поэтическом творчестве Андрея Белого // Белый Андрей. Стихотворения и поэмы. Т. 1. С. 28.

[20] Белый Андрей. Стихотворения и поэмы. Т. 2. С. 170.

[21] Там же. С. 169.

[22] Вишневецкий И. Трагический субъект в действии: Андрей Белый. Frankfurt am Mein, 2006. S. 162—163.

[23] Соливетти К. Творчество и личность Андрея Белого «глазами памяти» // Андрей Белый в изменяющемся мире. К 125-летию со дня рождения / Сост. М.Л. Спивак, Е.В. Наседкина, И.Б. Делекторская. Отв. ред М.Л. Спивак. М., 2006. С. 219—220.

[24] Ичин К. Один взгляд на родину. «Из окна вагона» Андрея Белого // Миры Андрея Белого. Белград — Москва, 2011. С. 379—380.

[25] Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 10 т. Т. 9. М., 1958. С. 629.

[26] Соловьев приводит в статье «Враг с Востока» эту автоцитату из работы «Еврейство и христианский вопрос», см.: Соловьев В.С. Враг с Востока // Соловьев В.С. Избр. произведения. Ростов-н/Д., 1998. С. 409. (Сер. «Выдающиеся мыслители»).

[27] Ичин К. Один взгляд на родину. «Из окна вагона» Андрея Белого. С. 380.

[28] Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. Т. 1. С. 36.

[29] Там же. С. 93—94.

[30] Там же. С. 153—154.

[31] Там же. С. 163.

[32] См.: Bezrodnyi M.V. Zur Geschichte des russischen Neokantianismus. Die Zeitschrift Logos und ihre Redakteure // Zeitschrift für Slawistik. № 37 (1992). S. 489—511. Hufen Ch. Fedor Stepun. Ein politischer Intellektueller aus Rußland in Europa. Die Jahre 1884—1945. B., 2001. S. 55—57.

[33] Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. Т. 1. С. 214—218.

[34] Там же. С. 222—223.

[35] Там же. С. 237—238.

[36] Там же. Т. 2. С. 423—235.

К содержанию Бюллетеня

Вы можете скачать Шестнадцатый выпуск Бюллетеня /ЗДЕСЬ/







'







osd.ru




Instagram