Бюллетень. Номер тринадцатый. Из воспоминаний

Малинаускене Н.К. Как работал Алексей Федорович Лосев, или Классическая филология — наука точная

Когда я училась в аспирантуре при кафедре классической филологии филологического факультета МГУ (это было в 1970-е годы), Аза Алибековна предложила мне поработать с Алексеем Федоровичем Лосевым, имя которого для филологов-классиков всегда было большим авторитетом. Алексей Федорович, как известно, почти не видел, поэтому все, что он писал, он писал не своей рукой, все, что он читал, он читал не своими глазами. У него постоянно работало несколько секретарей, каждый приходил в определенные дни и часы, например, два-три раза в неделю по четыре-пять-шесть часов.

Аза Алибековна сказала: «Надя, посоветуйтесь со своим научным руководителем, насколько он позволит Вам отнимать время от аспирантуры для этих занятий, и только после этого принимайте решение». Моим руководителем был Олег Сергеевич Широков, в прошлом сам ученик Алексея Федоровича Лосева, который в годы учебы в пединституте слушал его лекции по античной литературе и занимался в спецсеминаре по Гомеру. Олег Сергеевич сказал мне: «Надя, я Вам завидую. Не раздумывайте ни минуты, я бы сам побежал, только профессора уже не пригласят. Вы там получите то, чего Вам не даст никакая аспирантура. А все остальное Вы успеете».

Я только потом, через несколько лет, осознала эти слова Олега Сергеевича, поняла, что он имел в виду. Лишь спустя годы приходит осмысление того, как нужно было ценить это право быть допущенной в лабораторию научной мысли, к регулярному доверительному общению. Олег Сергеевич был прав. Университет давал знания, Лосев давал свободу мысли. Я благодарна Широкову не только за это напутствие, но и за то, что, будучи моим научным руководителем, он никогда не сковывал мою мысль никакими рамками и установками. Так он учил и меня работать со студентами, дипломниками, хотя я и не сразу поняла, что эта традиция — лосевская.

Алексей Федорович обладал необыкновенной памятью, и это был пример не только для меня, об этом вспоминали и другие его секретари. Это, наверное, уже общее место: «Подойди к той-то полке, достань такую-то книгу слева, это будет такой-то том Платона, открой такой-то диалог, примерно в таком месте (указывает в общепринятой нумерации, скажем, 349b) будет мысль о том-то и о том-то, уточни мне ее, пожалуйста». Спустя десятилетия я читала с радостью узнавания слова Татьяны Алексеевны Шутовой: «Лосев прекрасно помнит в какой книге его библиотеки и на какой странице что написано. Он говорит мне: "Таня, подойди к такому-то шкафу. Там, на третьей полке во втором ряду слева между такими-то книгами стоит такая-то книга. Возьми ее, такая синяя, открой на странице 436 и читай ближе к концу страницы". Все, как правило, точно. Хотя может указать и соседнюю страницу...»¹

И никогда не возникало сомнения, что Алексей Федорович может что-то забыть, что-то упустить, что-то недоговорить, всегда все исчерпывающе, всегда все строго по плану, в полном согласии со всеми требованиями высших достижений науки.

А работал Алексей Федорович в 1970—1980-е годы в самых разных областях: прежде всего — над историей античной эстетики, над книгой по символу, а также над статьями по теории языкознания, по конкретным проблемам классической филологии, по вопросам общенаучной, философской, эстетической, лингвистической терминологии, над эстетикой Возрождения. И лежали подобранные стопки книг по каждому направлению. Параллельно могла возникнуть необходимость написать доклад для конференции, отзыв о диссертации или рецензию.

Алексей Федорович просил читать. То, о чем читаешь, для человека в этом мало смыслящего или ничего не смыслящего, казалось обилием фактов. Но Алексей Федорович из этого обилия фактов выбирал то, что ему важно для данной работы. Он излагал свое понимание этих фактов, и с удивлением, а потом с восхищением ты видел в этом изложении материала строгую систему, авторский взгляд, самобытный аспект. И начинал думать: «Как же я этого даже не замечала?»

Некоторые книги или статьи читались полностью, отмечались места, которые впоследствии цитировались. Если цитаты были длинными, Алексей Федорович мог сказать: «Ты перепиши это в другой комнате, а я пока подумаю». Некоторые книги использовались частично. Например: «Сегодня мы будем работать над грузинским Возрождением». На столе лежит стопка книг по восточному Возрождению, ведь в книге «Эстетика Возрождения» есть разделы, связанные с этой проблематикой. «Ознакомь, пожалуйста, с оглавлением». Лосев вникает в структуру книги, выбирает, что может его заинтересовать. Выбирается определенная глава, затем — разделы этой главы. Конечно, все прочитать там даже за несколько дней невозможно, мы берем начало одного абзаца — «пропускай», начало следующего абзаца — «пропускай», начало десятого абзаца — «стоп, читай абзац целиком». Читаешь целиком. «Дальше читай полностью, дальше выбирай, дальше читай полностью». Затем опять: то пропустили, это читаем полностью. Потом начинаешь понимать: Алексей Федорович выбирает проблески неоплатонизма. Потом при диктовке — а ведь он все запоминает, все, что я читаю ему один раз, он запоминает с первого раза — эта линия, которую он уже воспринял и запомнил, она вырисовывается четко. Вот эта неоплатонистическая линия, потом она вписывается в общую концепцию Возрождения, не только восточного, но и мирового.

Конечно, в работе над такими большими трудами, как «История античной эстетики» или «Эстетика Возрождения», которая шла изо дня в день, были задействованы все секретари. В рукописи почерки чередовались, и я уже узнавала, что было написано с Владимиром Бибихиным, Юрием Шичалиным или с Диной Магомедовой, а позднее — с Юрием Панасенко, Игорем Маханьковым, Михаилом Ниссенбаумом, Людмилой Гоготишвили или Александром Столяровым. Не всех секретарей я знала лично (хотя большинство было из близкого мне круга), но где чей почерк, знала точно. Иногда это помогало в работе, потому что Алексею Федоровичу приходилось делать уточнения и вставки в предыдущий текст. И если он говорил, что какой-то материал он диктовал, например, Бибихину, то легче было сориентироваться в обилии исписанных листов.

Самым трудным был почерк Азы Алибековны, которой тоже иногда случалось записывать под диктовку, если кто-то из секретарей не мог прийти и не удавалось быстро найти замену, а она, к счастью, была свободна. Алексей Федорович ведь накануне, как правило ночью, продумывал все, что собирался диктовать на следующий день. Если же диктовать было некому, он просто страдал. Поэтому для Азы Алибековны было очень важно, чтобы день у него не «гулял» (так это называлось).

Вспоминаю, как однажды к вечеру у меня поднялась температура, а на следующий день нужно было ехать к Алексею Федоровичу. Звонить, чтобы предупредить Азу Алибековну, было просто неоткуда. Мобильных телефонов еще не придумали, ближайший телефон-автомат — только у платформы железной дороги (я живу в Подмосковье), если вообще работает. Зима, сильный мороз, рано темнело. В то время у меня жила подруга из Иванова Наташа, которая окончила аспирантуру по кафедре германской филологии, но задержалась в Москве, чтобы доработать диссертацию к защите. Когда она уже поздно вечером вернулась из Ленинки и вникла в ситуацию, то согласилась заменить меня у Лосева. Конечно, для него и Азы Алибековны это было неожиданностью, да и ей самой было неловко свалиться им как снег на голову. Но все-таки это был выход и, как оказалось, вполне удачный. Работать с Наташей настолько понравилось Алексею Федоровичу, что он спросил ее, не сможет ли она еще помогать ему. К сожалению, она должна была вскоре уехать.

Теперь Наталья Юрьевна Гвоздецкая — профессор Ивановского университета. Вместе с сыном Мишей, который закончил исторический факультет в Иванове, а ныне — аспирант Ярославского педагогического университета, она приходила в Библиотеку «Дом А.Ф. Лосева», когда я здесь работала. С огромным интересом они знакомились с фондами Библиотеки, с Лосевским залом. Вспоминали мы и тот зимний день, когда Наташа волею судеб оказалась в кабинете Алексея Федоровича. Ее тогда поразило отношение ученого к помощнице: как к равной, как к коллеге, мнение которой его интересовало.

Недавно она откликнулась на мою просьбу перед нашей сегодняшней встречей вспомнить тот день поподробнее и прислала письмо, которое я не могу не процитировать: «Меня поразил сам способ работы А.Ф. с секретарями. Я думала, что секретарь — только исполнитель. Более того, в самой научной деятельности я делила людей на тех, кто уже все знает, достиг вершин, и тех, кто еще только пытается что-то узнать. И вторые, естественно, должны слушать первых. Так складывались мои ученические отношения с теми, кого я считала моими научными руководителями и кем глубоко восхищалась. Но они были на одном этаже, а я — на другом. Они говорили, а я слушала. А с А.Ф. работа шла иначе. Я прочитывала ему одну-две страницы, потом он останавливал меня и начинал спрашивать, что я обо всем этом думаю и как это понять. И я, волей-неволей, оказывалась толкователем, интерпретатором чужой мысли, причем в присутствии самого Лосева! Сначала меня это смущало, и я не знала, что сказать. Но потом как-то втянулась в эту необычайно интересную и захватывающую работу над чужим словом, начала высказывать какие-то мысли, а А.Ф. слушал, потом предлагал какой-то свой поворот рассуждений, и тогда рождался текст, который, конечно же, был его, лосевским, но он одновременно был уже и моим, я что-то увидела в этом обсуждаемом авторе свое, родное и близкое. Не то чтобы я раньше вообще не имела своих суждений, нет. Но раньше книги представлялись мне как мнения авторитетов, которые надо прежде всего вобрать в себя. А теперь предстали как поле для работы. Как будто входишь в комнату, в некое мыслительное пространство, и не все там лежит на местах, можно что-то добавить, переоборудовать, чтобы стало красивее. Мне кажется, что для А.Ф. сама работа над мыслью была бесконечным превращением хаоса в космос — тот одушевленный космос, каким представляли мир греки».

И немного дальше: «После встречи с Лосевым сама работа над диссертацией пошла у меня живее, потому что я научилась моим прочитываемым авторам задавать вопросы, вступать с ними в беседу. Поэтому мне кажется, что Лосев для русской научной мысли — это, конечно, не просто некий автор глобальных идей, это еще некая нить Ариадны на научном пути. Ибо есть мнения, а есть истина. И надо научиться отсеивать первые в диалоге, чтобы найти второе. Боюсь, сейчас в науке стало много каких-то блестящих, но мертвых, просто шлифованных слов, и мало живых поисков истины».

Алексею Федоровичу нужны были секретари, ориентирующиеся в материалах по древним языкам, выпускники классического отделения, с нами он мог заниматься анализом текстов или терминологии античных авторов. И это была едва ли не самая полезная работа для лингвиста, хотя интересно было все, чем он занимался. Мы пользовались разными словарями, индексами тех или иных авторов, например Платона, Аристотеля.

Конечно, это огромная школа, когда знакомишься, держишь в руках эти издания, учишься ими пользоваться, читаешь тексты или фрагменты того или иного автора, ищешь одинаковые значения слова в другом тексте, в другом трактате. Потом все это выстраивается по определенной классификации значений от частного к общему и от общего к частному, все это анализируется, вписывается в более широкую картину. И, как всегда у Алексея Федоровича, идут ступеньки обобщения: малое обобщение, частное обобщение, которое ты еще понимаешь, следующее обобщение, которое ты можешь понять, но уже с трудом. А дальше идут обобщения все большего размаха, все большего контекста, в котором ты уже теряешься. И для того чтобы осознать их до конца, нужно обладать тем же багажом, которым обладал Алексей Федорович.

Когда наряду с основной работой по истории античной эстетики или по эстетике Возрождения появлялась необходимость подготовить какую-то дополнительную статью или рецензию, Лосев выбирал для этого секретаря, которому данная область была ближе. Так, мне он обычно диктовал работы лингвистической проблематики, например, связанные с теорией значения, знака, символа, и я очень радовалась, когда могла назвать что-либо из новой литературы в этой области. В частности, помню: тогда вышла монография Николая Георгиевича Комлева по теории значения², услышав о которой Алексей Федорович сразу попросил достать эту книгу в библиотеке, а потом я читала ему ее вслух. Занимаясь цветообозначениями у Гомера, я собрала библиографию и по символике цвета, которой Лосев тоже заинтересовался. Сам он давно занимался этой областью и понимал ее очень глубоко. Позднее, при работе над статьей об общенаучных терминах, Алексею Федоровичу нужны были материалы словарей лингвистических терминов. В те годы появился новый словарь, составленный моим однокурсником, ныне известным лингвистом³. По моей просьбе он подарил этот словарь Алексею Федоровичу с благодарственной надписью: «От заочного ученика».

Хорошо помню, как в 1974 г. готовился отзыв об автореферате докторской диссертации Рисмага Вениаминовича Гордезиани «Проблема единства и формирования гомеровского эпоса», представленной к защите в Тбилисском университете. Я уже упоминала в одной публикации заключительную мысль этого отзыва, врезавшуюся мне в память: «Если до сих пор последним словом советского гомероведения была книга А.Ф. Лосева «Гомер», то теперь это место заняло исследование Р.В. Гордезиани». Для меня работа над этим отзывом, содержавшим тончайший разбор основных положений диссертации, была необыкновенно поучительной и интересной, тем более что к тому времени я уже познакомилась с Рисмагом Вениаминовичем на студенческой конференции в Тбилиси. Там он выступил после моего доклада по языку Гомера и дал мне ряд существенных указаний для дальнейшей работы, в том числе и по библиографии. Через год, перед защитой своей диссертации, я получила внешний отзыв из Тбилисского университета, подготовленный Гордезиани.

Конечно, Лосеву нужны были и специалисты со знанием современных языков. (Помню, что Владимир Бибихин работал с литературой на немецком языке, Татьяна Шутова — на французском.) Они читали ему источники или исследования на этих языках, с ними он конспектировал, излагал нужных авторов. И вот так изо дня в день, без пропусков, без выходных. Так что это, конечно, подвиг, научный подвиг. История античной эстетики у Лосева — это по сути история античной философии, построенная, словами В.В. Бычкова, «в эстетическом модусе». Поскольку Алексею Федоровичу было запрещено заниматься философией, в виде истории античной эстетики была создана история античной философии практически в десяти томах. Такого не сделал ни один академический институт: ни в России, ни за рубежом.

Более подробно о работе Лосева над словом я рассказывала на конференции 1989 г. «Проблемы мировой и отечественной культуры в творчестве А.Ф. Лосева» в Ростове-на-Дону. Материалы этого доклада были впоследствии опубликованы⁴.

Основой научного исследования Алексей Федорович считал исчерпывающее привлечение всех текстов по каждому изучаемому термину. Он любил повторять, что классическая филология — наука точная. В письме из лагеря жене он подчеркивал: «В философии я — логик и диалектик, «философ числа», из наук любимейшая — опять-таки математика; и, наконец, филологией-то я занимался почти исключительно классической, в области которой в науке достигнута наибольшая разработанность и четкость»⁵. В первую очередь он имел в виду то, что классическая филология имеет в своем распоряжении уникальный вспомогательный аппарат. Это обусловлено как и давней традицией развития этой науки, так и сравнительно ограниченным объемом сохранившихся текстов. Поэтому филолог-классик не только пользуется критическими изданиями текстов, но и может проверить любое слово по словарям и индексам, где собраны указания на все контексты в произведениях того или иного античного автора, употребившего это слово.

Конечно, сейчас во многих случаях может помочь система компьютерного поиска, но чтобы ею правильно воспользоваться, нужно самому составить список всех возможных форм слова, а это не каждый сумеет сделать с должной степенью точности. Существующие справочные издания представляют, например, временные формы глагола с учетом аугментации, удвоения, супплетивизма. Те молодые ученые, которые не используют подобных индексов, рассчитывая только на собственные знания, допускают пропуски при анализе текстов, что я наблюдаю в последнее время при чтении научных работ. Такие пропуски отражаются и на статистике употребления слова, и на объеме его значения.

Для Алексея Федоровича точность филологической науки имела и еще один смысл. Это отсутствие приблизительности не только статистической, но и смысловой, не только описательной, но и интерпретирующей. Каждое положение должно быть подтверждено. Для каждого нового вывода должно быть прочное основание. Лосев не любил слов «и другие», «и так далее». Он говорил, что если автор написал подобные слова, то почти наверняка за ними ничего не стоит. Поэтому требование ученого рассматривать каждый термин «во всем его живом словесном контексте»⁶ нужно понимать не только количественно, но и качественно. Недаром исследователи отмечают, что «научный стиль Лосева... отличается абсолютностью своих суждений — редко встречаются такие вводные слова, как пожалуй, может быть и т.д., а словами, индицирующими безусловность суждения или умозаключения, т.е. требовать, необходимо, надо, конечно, ясно и т.д., пользуется Лосев весьма часто»⁷.

Необходимой предпосылкой для филологического исследования Алексей Федорович считал полноту охвата материала. Тщательность обработки этого материала реализовалась в анализе термина в его развитии, в систематизации значений на логическом основании, во включении исследования в контекст мировой научной мысли, рассмотрении эстетической терминологии в историко-культурном и историко-философском аспекте для более глубокого понимания той или иной картины мира.

От глубины этого понимания порой захватывает дух, невольно испытываешь восторг перед мощью человеческого разума. Кроме того, возможность следить за ходом развития мысли ученого, пройти вместе с ним разные ступени обобщения вызывает у читателя и эстетическое наслаждение, восхищение перед красотой его мысли, что, несомненно, тоже было важно для Алексея Федоровича. По свидетельству Анны Аркадьевны Гаревой, Валентин Фердинандович Асмус сказал о Лосеве: «Он был влюблен в красоту и мощь абстрактной мысли»⁸. Бывает, что в своих научных трудах Лосев в дополнение к философским формулам использует поэтические образы.

Наверное, поэтому исследователи говорят о «глубинном эстетизме лосевского философствования»⁹. Виктор Васильевич Бычков развивает эту свою мысль в оригинальной работе «Эстетический космос Лосева» и, ссылаясь на «ограниченность вербального выражения того, что превышает возможности такого выражения», представляет собственную попытку ПОСТ-адеквации, то есть «жанра философско-поэтического проникновения в духовные феномены»¹⁰.

Стилистический аспект лосевского научного наследия уже изучается специалистами по языку науки¹¹. Я сейчас не касаюсь вопроса об изучении художественного наследия Лосева, поскольку это особая область, а главный специалист в ней — Елена Аркадьевна Тахо-Годи¹².

Один из названных выше принципов филологического исследования Лосева, а именно анализ термина в его развитии, я разобрала более подробно в докладе «Об одном из принципов филологического анализа термина в трудах А.Ф. Лосева» на конференции «Алексей Федорович Лосев и проблемы античной культуры» («Лосевские чтения — 91»), проходившей в МГУ в мае 1991 г. Материалы этого доклада были опубликованы (хотя по непонятным для меня причинам под моей девичьей фамилией)¹³.

Там отмечено, что анализ термина в эстетической области — лишь частный случай анализа термина в трудах А.Ф. Лосева, в которых он разрабатывает терминологию и философскую, и лингвистическую, и общенаучную. В «Истории античной эстетики» Алексей Федорович «показывает развитие термина technē от полного тождества искусства и жизни у Гомера до тонких дистинкций у Аристотеля, через накопление отдельных дифференциальных качеств в доплатоновской эстетике и их столкновение в противоречивой оценке Платона, ведя читателя к общей, целостной картине античного представления об искусстве»¹⁴.

В этом же сборнике опубликована глубоко продуманная статья Натана Соломоновича Гринбаума близкой проблематики¹⁵. Автор дает свою, более детальную и сложную систематизацию лосевских принципов работы с философскими терминами. Так, исторический принцип Н.С. Гринбаум дополняет принципами этимологическим и семасиологическим (уточнение путем сопоставления с родственными словами), принципом понятийной неадекватности (несоответствие между античным и более поздним значением) и непереводимости терминов. То, что мы называли полнотой охвата материала, у Гринбаума воплощается в принципах контекстном и статистическом. Статья Натана Соломоновича — серьезный предмет моих дальнейших размышлений.

Надо сказать, что Лосев очень высоко ценил труды Н.С. Гринбаума, в середине 1970-х годов считая его самым авторитетным отечественным лингвистом-классиком. Для меня же Натан Соломонович навсегда остался благожелательным и строгим оппонентом моей диссертации, давшим мне образец того, как надо писать отзывы о научных работах.

Время от времени на протяжении уже, наверное, лет тридцати меня приглашают в качестве оппонента на защиты диссертационных и дипломных работ в МГУ, МПГУ, РГГУ или просят написать отзывы о авторефератах диссертаций. Некоторые работы радуют, защиты проходят как праздник, как пиршество ума или даже как трагикомические авантюры, заканчивающиеся ко всеобщему удовольствию благополучно, иные оставляют неприятный осадок. Прекрасно понимая, что лосевские принципы — это идеал, к которому можно только стремиться, тем не менее я расстраиваюсь, когда сталкиваюсь с небрежностью, подгонкой материала под собственные гипотезы, самодовольством, а в последние годы — даже с безграмотностью. Можно выделить некоторые тенденции: как отрадные, так и огорчительные.

Начнем с последних. Прежде всего это тенденция строить свое исследование без полного охвата материала. Даже если в работе заявляется полная выборка всех контекстов, при ближайшем рассмотрении оказывается, что это только благие намерения. Некоторые молодые исследователи изначально настроены именно на фрагментарность, на выборочный подход к тексту. Однако говорить о цельности и системности при таком подходе бессмысленно. При наличии лакун в фундаменте все построенное на нем здание может оказаться непрочным. По мысли А.Ф. Лосева, всегда настаивавшего на исчерпывающем приведении языкового материала, «в самом организме языка ... явления пересыпаны огромным количеством тех фактов, которые считаются (и часто по праву) редкими и которые признаются не нужными для изучения языка, но которые как раз и составляют живое тело языка, заполняя все разрывы и зияющие дыры в нем, образующиеся после извлечения из него всего "понятного" и "постоянного"»¹⁶.

Наблюдается невнимание отдельных исследователей к отечественной традиции, ее незнание или даже игнорирование. Появляются диссертации, ориентированные прежде всего на западный опыт, как будто в российской науке никаких наработок в рассматриваемой области не существует. В них библиография насыщена работами на иностранных языках, часто не имеющими прямого отношения к теме диссертации и упоминаемыми иногда только в сносках. Бывает, что исследования на русском языке, которые приводятся в списках, носят случайный характер и в диссертации практически не используются. Напомню, что Алексей Федорович, внимательно следивший за развитием научных идей в мировой науке, никогда не оставлял без внимания то, что было сделано российскими учеными. Достаточно заглянуть в обзор литературы по проблеме или в библиографию к любой его книге. И делал он это не только потому, что был патриотом своей страны, но и из научной честности.

Особенно огорчает тенденция к построению надуманных гипотез. Сначала делается предположение, затем на его основе строится следующее, а первое подразумевается уже доказанным, хотя это только гипотеза. Поначалу еще встречаются оговорки: «как нам кажется», «по нашему мнению», «возможно», «будто», «как бы», «в некотором смысле», но впоследствии они могут уже совсем не учитываться. И на такой шаткой основе строятся выводы. Безусловно, гипотезы в науке имеют большое значение, но они рано или поздно требуют своего подтверждения. Для науки существенно не то, что «кажется», а то, что доказано.

Перспективными же представляются тенденции, присутствующие в целом ряде современных научных работ, которые выражаются в стремлении к многоаспектности рассмотрения языкового материала, в комплексности его осмысления. Даже чисто филологические работы ориентируются не только, например, на семантику слова, но и на его грамматическое оформление. Группа лексики одного античного автора исследуется в сопоставлении с аналогичной группой лексики другого автора, связанного с первым, например жанровыми особенностями, что делает выводы более объемными. Данные классических языков активно привлекаются для праиндоевропейских реконструкций, при исследовании материалов германских языков. Лексико-семантические группы русского языка рассматриваются в индоевропейском контексте или в сравнении с аналогичными группами других славянских языков, на фоне чего выявляются важные особенности. Характерные для многих работ по классической филологии последних лет историко-философский подход или культурологический взгляд на языковые факты вполне соответствуют направлениям работы мысли Лосева. Они позволяют выявлять логику мышления древнего человека в ее развитии, его представления о мире и самом себе, что имеет значение для истории и теории культуры.

Отрадно также и более широкое привлечение опыта мировой науки, не ограниченное в настоящее время отсутствием в наших библиотеках необходимой литературы и невозможностью работы в зарубежных научных центрах, что было тормозом в советские годы. Молодежь теперь свободно может передвигаться по всему миру, знает иностранные языки, общается с коллегами за рубежом. Все это не может не принести свои плоды. Только не надо забывать о своих учителях и выработанных ими традициях.

Алексей Федорович никогда не был моим формальным учителем. Если меня спрашивают, учил ли он меня — нет. Никогда нигде он меня официально не учил, никогда ничем в моей работе он не руководил. Он называл меня своей «внучкой», имея в виду, что в университете меня учили его «дети»: Аза Алибековна и Олег Сергеевич. Аза Алибековна в нашей группе вела курс «Греческий язык и авторы» и читала лекции по «Истории древнегреческого языка». В аспирантские годы я слушала ее лекции по античной литературе для филологов I курса. Она была рецензентом моей дипломной работы, а позднее и диссертации при обсуждении на кафедре. Мой научный руководитель в аспирантуре Олег Сергеевич Широков читал нам еще в студенческие годы спецкурсы по индоевропеистике, греческой диалектологии. По некотором размышлении я поняла, что я не только «внучка» Лосева, но и «правнучка». Ведь Марина Николаевна Славятинская, преподававшая нам древнегреческий язык на III и IV курсах и руководившая моими курсовыми и дипломной работой, писала свою диссертацию у Азы Алибековны.

Я благодарна Алексею Федоровичу не меньше, чем своим непосредственным университетским наставникам. Думаю, очень многое, что старался передать своим ученикам Олег Сергеевич Широков, шло от Алексея Федоровича. Очень многое, чему учила нас Аза Алибековна, тоже шло от Алексея Федоровича. И это касается не только и не столько конкретных знаний. Главное, чему они нас учили, — это не многознайство, а стремление к осмысленному знанию, это свободная мысль, уважение к мысли другого человека, честное и ответственное отношение к делу своей жизни — тому, что можно назвать «духом Лосева».

Один только раз, перед обсуждением моей диссертации на кафедре, я попросила его уделить мне полчаса, чтобы прочитать заключительный раздел работы, в котором гомеровские цветоообозначения рассматривались как становящаяся система. Мнение Лосева мне было тем более важно, что он и сам анализировал этот материал в статье «Эстетическая терминология ранней греческой литературы».

Это было в сентябре, на даче в «Отдыхе», на открытой террасе перед домом. Алексей Федорович сидел в своем любимом плетеном кресле-качалке (это кресло теперь стоит в мемориальной экспозиции на первом этаже «Дома А.Ф. Лосева»), а я рядом, за столиком. Он согласился послушать, а когда я закончила чтение, сказал, что звучит убедительно. Только спросил, каким объемом материала подтверждены эти выводы. Поскольку я делала сплошную выборку по каждому гомеровскому цветообозначению, было рассмотрено около тысячи контекстов. Такой ответ удовлетворил Алексея Федоровича, и я пошла на обсуждение со спокойной душой.

Алексей Федорович со своими секретарями говорил не только на научные темы: мы же для него были живые люди. Не всегда я была в состоянии поддержать разговор с Алексеем Федоровичем, больше слушала, смущалась. Не ко всем рассуждениям была готова. Но Алексею Федоровичу было интересно мнение собеседника по самым разным вопросам, с которыми мы сталкивались. Ему было необходимо иногда поделиться своими личными воспоминаниями, впечатлениями от людей или событий. Он умел похвалить, когда работа спорилась, никогда не упрекал, если что-то не задавалось, умел пошутить, покаламбурить, в том числе и на древних языках, сделать комплимент, радовался, когда у него выходила книга и он мог ее подарить.

Вспоминаются некоторые моменты того незабываемого времени. Идет работа над томом «Аристотель» «Истории античной эстетики», анализируются философские термины, с использованием индекса Боница проверяются все контексты. Вдруг работа застопорилась, в указанном индексом месте не обнаруживается искомый термин. Мы начинаем проверять все возможные близкие варианты цифр. В целом безупречный индекс, оказывается, может содержать опечатки! Проходит едва ли не час, контекст никак не подтверждается. Алексей Федорович уже готов меня пожалеть: ну, подумаешь, один случай не будет учтен, может быть, там и нет ничего нового. Я взмолилась: давайте попробуем еще один вариант. И повезло: кажется, была пропущена цифра, теперь уже, конечно, не помню, где именно. Мы были просто счастливы оба. Тот случай употребления слова не дал ничего нового к его значению, ничего бы не изменилось, если бы мы его пропустили. А если бы дал?

Одну книгу на моей памяти Алексей Федорович писал без предварительной проработки текстов или научной литературы, потому что это была квинтэссенция его мысли, подготовленная всем предыдущим опытом. Писал на одном дыхании. Изо дня в день он только диктовал. Я имею в виду книгу «История античной философии в конспективном изложении», вышедшую в издательстве «Мысль» в 1989 г., уже после его кончины (переиздана в 1998 г. и 2005 г., переведена на болгарский язык). Очень рекомендую эту небольшую по объему книжку тем, кто начинает знакомство с трудами Лосева. Так же он диктовал и большую часть последнего тома «Истории античной эстетики» «Итоги тысячелетнего развития».

Бывало, что Алексей Федорович просил познакомить его с новыми книгами. Часто это были книги от авторов с дарственными надписями. К этим надписям Лосев относился очень внимательно. Потом просил прочитать выходные данные книги, оглавление, интересовался, есть ли указатели. В именных указателях просил посмотреть интересовавшие его имена, в том числе и свое, потом — прочитать указанные страницы. Помню уникальное по тем временам осмысление трудов Алексея Федоровича в монографии Юрия Сергеевича Степанова¹⁷. Большинство книг откладывалось на будущее, некоторые оставлялись для использования в ближайшее время.

Случались дни, когда одновременно работали несколько секретарей. Это обычно бывало, когда нужно было срочно вычитывать верстку очередного тома. Тогда Алексей Федорович в своем кабинете продолжал текущую работу с одним из секретарей, а еще один или два человека сидели в большой комнате и вычитывали текст. В такие дни фрагменты рукописи, которую мы записывали по очереди, складывались в моем восприятии в единое целое, которое еще предстояло осмыслить позднее, взяв в руки вышедший том.

Иногда у редактора при чтении текста рукописи Лосева возникали вопросы к автору, иногда Алексей Федорович сам делал дополнительные вставки прямо в верстку, порой весьма значительные. Обычно Алексей Федорович просил отвечать на телефонные звонки, чтобы перезвонили вечером, но если звонил редактор, то выходил в гостиную к телефону сам для согласования всех вопросов. В такие периоды я приходила на Арбат не два-три раза в неделю, но едва ли не каждый день. Там на практике я освоила навыки работы корректора, основы которой преподала Аза Алибековна.

Иной раз Лосев просил принести корреспонденцию из почтового ящика. Письма откладывались для прочтения с Азой Алибековной, а какие-либо извещения или поздравительные открытки он просил прочитать сразу. Помню его слова по поводу автора одной из таких открыток: «Мы с ним отношений не поддерживаем, только поздравления по какому-либо поводу. Он ведь не только партийный, он еще и карьерист».

В моей библиотеке немало книг Алексея Федоровича, подаренных им самим или после его кончины Азой Алибековной, в том числе тома ИАЭ, в работе над которыми я принимала участие (начиная с III тома). Но самый дорогой для меня том — это II том ИАЭ 1969 г. издания, которого у меня не хватало: в то время его уже давно не было в продаже. На нем дарственная надпись рукой Азы Алибековны: Дорогой Наде на память об ее блестящей защите и чтобы не забывала с подписью А. Лосев и датой 28 XII 1975 (защита была 26 декабря, а 30-го я переехала жить в Вильнюс).

Известно, что Лосев был очень требователен к себе. Что бы он ни делал, делал он это с полной отдачей, по максимуму. Алексей Федорович не признавал никаких догм, никакой закостенелости и самоуспокоенности. Все могло быть подвергнуто переосмыслению. Недаром именно Лосев — один из авторов статьи «Логика диалектическая» (а первоначально — единственный автор статьи «Диалектическая логика»!)¹⁸ в III томе «Философской энциклопедии» 1960—1970-х годов. Недаром именно к Лосеву обратились в 1980-е годы по поводу написания аналогичной статьи при подготовке «Философского энциклопедического словаря». Тогда, попросив перечитать свою прежнюю статью, Алексей Федорович сказал: «Плохо. Очень плохо. Все надо переделывать». И стал диктовать все заново.

Но требователен он был и к другим людям. Скептически относился к замужеству, если считал, что собирающаяся создать семью женщина способна послужить науке. Говорил, что для женщины семья и наука несовместимы: в результате не будет ни того, ни другого. Слишком серьезные это вещи: семья и наука, слишком много времени и сил они требуют. Мог сказать о своей коллеге или ученице: «Молодец, родила дочку (или: родила двоих) и — как всякая порядочная женщина — развелась». Наши самооправдания, что, мол, будет понемногу и того и другого, по «лосевскому счету» ничего не стоят. Действительно ведь: в полной мере ни того, ни другого, а так, на троечку.

Лосев ценил преданность науке, пунктуальность, тщательность в работе. Говорил приблизительно следующее: «Учиться нужно только на «отлично». Кто этого не делает — или дурак, или лентяй. Ни с тем, ни с другим мне не интересно». Максимализм? Да. Но иначе не будет серьезной научной подготовки, где-нибудь да проявится недоработка.

Когда один из выпускников классического отделения, собиравшийся поступать в аспирантуру (теперь это известный ученый, доктор наук), получил тройку по научному коммунизму, Алексей Федорович настаивал на пересдаче экзамена. Он считал, что если человек хочет серьезно заниматься наукой, то должен приложить максимум усилий, чтобы получить такую возможность в университетской аспирантуре. Даже если эти усилия ему не по душе.

Можно сказать, что наследие Лосева — это не только его научные труды и публицистика, но и его ученики. В связи с этим встает вопрос, существует ли «школа Лосева». Это не такой простой вопрос, как кажется на первый взгляд. Тысячи студентов слушали лекции Лосева в самых разных вузах и городах и учились по его книгам, сотни аспирантов занимались с ним древними языками, сотни ученых слушали его выступления на конференциях, заседаниях Ученого совета МГУ и МГПИ им. Ленина, членом которых он был, на защитах кандидатских и докторских диссертаций, где он выступал в качестве оппонента. Издания его книг находят своих читателей. Многие видные ученые, доктора и профессора, называют его своим учителем и считают себя часто даже заочными его учениками. После кончины Алексея Федоровича было опубликовано краткое, удивительно точное и глубокое эссе С.С. Аверинцева «Памяти Учителя»¹⁹.

Алексей Федорович любил своих учеников, радовался их успехам не меньше, чем своим успехам в работе с ними, радовался, что вокруг него много слушателей, последователей. Но иногда, в редкие минуты задушевных бесед, он с горечью и грустью мог сказать: «Жаль только, что нет у меня издателей и читателей соответствующих... — А вы поговорите с нами... — Да вы же никто. Если бы вы хоть какой-то ведущей линией были. Вы же только отдельные проявления какой-то линии, которая могла бы быть, но линии-то такой нету. Линии — нету»²⁰.

Ученый никого не хотел унизить, но в этих словах — горькая правда. В той же беседе он продолжал: «Тут нет ничего обидного, ибо философия — это не широкая, а очень узкая специальность, которая требует особой выучки, многих лет раздумья, чтения, писания... Так что геолог Павел Флоренский не обязан быть философом. Но поскольку он все-таки ближайший родственник Павла Александровича Флоренского, его внук, он имеет право знать о своем деде существенные идеи»²¹.

Редко кому Алексей Федорович мог сказать те слова, которые он написал Валентину Фердинандовичу Асмусу: «Не осуществивши того, для чего мы с Вами родились, мы всё же жили с Вами в глубине наших душ только одной идеей, которую никто не понимал, которую все извращали, но которая тем самым делала нашу с Вами работу и даже всю нашу жизнь осмысленными... <...> Все совершается как надо. И все имеет свой смысл. <...> И если существует мировое зло, то иметь право утверждать это мы можем только в том случае, если одновременно с этим мы утверждаем с Вами и наличие мирового добра»²².

Лосев, одаренный от природы, как это он сам сформулировал, «всеми необходимыми для философии способностями»²³, но получивший запрет на занятия философией, в результате занимался не столько историей, сколько философией истории, не столько культурой, сколько философией культуры, не столько языкознанием, сколько философией языка, не столько математикой, сколько философией математики, не столько музыкой, сколько философией музыки... И все эти области для него, ученика Владимира Соловьева, никогда не были разрозненными, но — взаимосвязанными, взаимопроникающими частями цельного мира. Поэтому Лосева считают своим учителем представители самых разных наук, а не только философы.

Прежде всего это специалисты-античники. Но ни у кого из нас нет такой базы, какая была заложена у Лосева в классической гимназии. Изучение древних языков в университете уже давно начинается с нуля. Сейчас, правда, ситуация стала меняться, школьное классическое образование с огромным трудом пробивает себе путь. Поэтому трудно себе представить, что сейчас кто-то может сдать экзамен, который сдавал студент Лосев. Отрывок из Софокла ему было предложено перевести на латинский язык, а потом даже — на язык Гомера²⁴. И тем не менее в этой области у Лосева есть ученики.

Его учениками с полным правом считают себя и люди, которые учились уже не столько у самого Лосева, сколько у его ближайших учеников, например студенты и аспиранты Азы Алибековны Тахо-Годи, проводницы и проповедницы его идей, воспринявшей и принципы его исследования, и его подход к преподавательской работе.

Считают себя учениками Лосева философы и историки, литературоведы и лингвисты, искусствоведы и музыканты, которые воспринимали его идеи из его книг или личных бесед, а может быть, никогда даже и не видели ученого. И они тоже правы. В своей работе они продолжают его традиции, например в области исследования древнерусской литературы или изучения истории философии и культуры, музыки и эстетики. Таких людей много в России, есть они и в Белоруссии, Грузии, Армении, в Польше, Германии, Франции, Испании, Японии...

Напомню факты, приведенные в интервью доктора филологических наук, председателя Лосевской комиссии Научного совета «История мировой культуры» РАН Елены Аркадьевны Тахо-Годи: «В 2008 г. во Франции в г. Бордо в Университете Мишеля Монтеня по инициативе профессора Маризы Денн была проведена большая международная конференция «Творчество Алексея Лосева в контексте европейской культуры». В Париже на заседаниях семинара по русской философии памяти Владимира Соловьева под председательством Бернара Маршадье в течение полугода анализировалась лосевская «Диалектика мифа». А совсем недавно в мае в Кракове в рамках международной конференции «Символ в российской культуре» анализу лосевского творчества была посвящена отдельная сессия. Мне самой приходилось выступать с лекциями и докладами о Лосеве по просьбе зарубежных коллег в университетах Люблина, Трира, Женевы, Бристоля. Недаром лосевская «Диалектика мифа» к настоящему времени переведена почти на все европейские языки и даже на японский славистом и философом из университета Иокогама Ф. Осука»²⁵.

Таких же учеников, которые могли бы перенять у Лосева его сокровенные идеи, которые могли бы осознать и продолжить его универсальную линию, объединяющую многочисленные области знания в их единстве, все-таки нет. В этом трагедия Лосева, которую он прекрасно осознавал. Владимир Яковлевич Лазарев свидетельствует, что Лосев в разговорах с ним не раз сетовал на то, что не оставил «школы мыслителей»²⁶.

Нет школы, которую мог создать Лосев. Но в этом повинно не только время, причина еще и в уникальности личности самого ученого. Такие рождаются не часто. Донской казак, в самой мысли которого, по меткому замечанию С.С. Аверинцева, «ощущалась кровь, живая и очень густая», охарактеризован им кратко и точно: «Русская безудержность — и греческий порядок мысли»²⁶.

Прав был Олег Сергеевич Широков, когда сказал на похоронах, что мы не способны продолжить дело Алексея Федоровича, потому что испорчены своим временем и никогда не будет у нас той силы духа, которой обладали воспитанники русской культуры начала XX века. Пройдет еще много лет, пока ученики учеников Лосева сумеют освоить и приумножить его научное наследие, научатся мыслить так свободно и непредвзято, как не дано было мыслить первым поколениям учеников Лосева. Только тогда мысль Алексея Федоровича обретет достойных преемников. Наверное, ближе всего к истине парадокс: школа Лосева есть — и школы Лосева нет. Будем верить, что школа Лосева — это дело будущего.

¹ Флоренский П.В., Половинкин С.М., Шутова Т.А. Из беседы, состоявшейся 16 марта 1984 года // София. Альманах: Вып. 1: А.Ф. Лосев: ойкумена мысли. Уфа: Здравоохранение Башкортостана, 2005. С. 45.

² Комлев Н.Г. Компоненты содержательной структуры слова. М.: МГУ, 1969.

³ Демьянков В.З. Англо-русские термины по прикладной лингвистике и автоматической переработке текста. M.: Всесоюзный центр переводов научно-технической литературы и документации. Тетради новых терминов, № 23, 1979.

⁴ Малинаускене Н.К. Некоторые принципы филологического анализа термина в работах А.Ф. Лосева по истории античной эстетики // А.Ф. Лосев и культура XX века: Лосевские чтения. М.: Наука, 1991. С. 165—168.

⁵ Лосев А.Ф., Лосева В.М. «Радость на веки»: переписка лагерных времен / Сост., подгот. текста и комм. А.А. Тахо-Годи и В.П. Троицкого. М.: Русский путь, 2005. С. 54.

⁶ Лосев А.Ф. Эстетическая терминология ранней греческой литературы (Эпос и лирика) //Ученые записки Московского гос. пед. ин-та им. В.И. Ленина, 1954. Т. 83. С. 104.

⁷ Куссе X. Формы аргументации у П.А. Флоренского и А.Ф. Лосева // Образ мира — структура и целое: Лосевские чтения. М.: Логос, 1999. С. 161.

⁸ Гарева А.А. Гегелевский семинар А.Ф. Лосева // Алексей Федорович Лосев: из творческого наследия: современники о мыслителе. М.: Русскій Міръ, 2007. С. 563.

⁹ Бычков В.В. Выражение невыразимого, или Иррациональное в свете ratio // Лосев А.Ф. Диалектика художественной формы. М.: Академический проект, 2010. С. 5.

¹⁰ Бычков В.В. Эстетический космос Лосева // София. Альманах: Вып. 1: А.Ф. Лосев: ойкумена мысли. Уфа: Здравоохранение Башкортостана, 2005. С. 27.

¹¹ Бочаров А.Б. Риторические аспекты русской философии языка: А.Ф. Лосев, М.М. Бахтин. Дисс. … канд. филос. наук. СПб., 2000; Дружинина В.В. Лингвориторические параметры идиостиля

как выражение менталитета языковой личности ученого (А.Ф. Лосев). Дисс. … канд. филол. наук. Сочи, 2004.

¹² Тахо-Годи Е.А. Художественный мир прозы А.Ф. Лосева. М.: Большая Российская энциклопедия, 2007.

¹³ Садыкова Н.К. Анализ термина в его становлении (на примере исследования А.Ф. Лосевым термина techne в трудах по античной эстетике) // Вопросы классической филологии. Вып. XII. STRŌMATEIS = Тексты: Сборник статей в честь Азы Алибековны Тахо-Годи. М.: МГУ, 2002. С. 178— 185.

¹⁴ Там же. С. 185.

¹⁵ Гринбаум Н.С. О принципах интерпретации А.Ф. Лосевым древнегреческих философских терминов и ее научной значимости // Там же. С. 155—168.

¹⁶ Лосев А.Ф. О законах сложного предложения в древнегреческом языке // Языковая структура, М.: МГПИ им. В.И. Ленина, 1983. С. 293.

¹⁷ Степанов Ю.С. В трехмерном пространстве языка: семиотические проблемы лингвистики, философии, искусства. М., 1985.

¹⁸ Это — целая детективная история. Подробнее см.: Лосев А.Ф. Словарь античной философии. М.: МИР ИДЕЙ, АО АКРОН, 1995. С. 217—218.

¹⁹ Аверинцев С.С. Памяти Учителя // Контекст-90. М.: Наука, 1990. С. 3—5.

²⁰ П.А. Флоренский по воспоминаниям Алексея Лосева // Там же. С. 11.

²¹ Там же. С. 12.

²² А.Ф. Лосев — В.Ф. Асмусу. Письмо от 28 сентября 1973 года // Вспоминая В.Ф. Асмуса... М.: Прогресс-Традиция, 2001. С. 280.

²³ Там же. С. 279.

²⁴ Ростовцев Ю.А. Марафонец (Слово о Лосеве) // Дерзание духа. М.: Политиздат, 1988. С. 363.

²⁵  Российская газета. № 5188 (109) от 21 мая 2010 года.

²⁶ Аверинцев С.С. Памяти Учителя // Контекст-90. М.: Наука, 1990. С. 4; см. также: Алексей Федорович Лосев: из творческого наследия: современники о мыслителе. М.: Русскій Міръ, 2007. С. 638.

К содержанию Бюллетеня

Из воспоминаний

Вы можете скачать Тринадцатый выпуск Бюллетеня /ЗДЕСЬ/